В телефонной будке грязно. Сильно несет табачным дымом. Пол буквально усеян окурками, коробками из-под сигарет, мусором. Но я счастлива — это оказался аппарат междугородной связи. Я бросила три монеты по марке в монетоприемник и набрала номер. Сердце билось где-то около горла, я не смогла бы говорить, если…
Голос Изабеллы.
— Изабелла! Алло, Изабелла! Неле дома?
— Фрау Этьен, — ответила Изабелла… и замолкла.
— Алло! Алло! Изабелла! — Я вся дрожу. — Что случилось?
— Неле… — она снова умолкает.
— Ну, говори же, наконец! — кричу я.
— Она… она… Она поранила ногу.
— Ногу? Когда? Где она?
— Наверху. В своей комнате. В постели. Был врач. Он сказал, что может быть…
— Когда это случилось, Изабелла? — продолжаю я выпытывать. Голос у меня прерывается от волнения, я уже не говорю, а хриплю.
— Ну… да. Вчера вечером, фрау Этьен! — Добиться от Изабеллы ясного ответа нелегко. — Она просила меня не говорить вам… Через четверть часа после вашего звонка это и случилось. Неле хотела вытащить свой велосипед из подвала и… и… Она поскользнулась, лестница перевернулась и… и…
— Слава богу! — бормочу я и чувствую, как слезы текут по моему лицу.
— Что? Что вы говорите? — спрашивает Изабелла, и я отчетливо представляю, как от удивления поднялись ее брови.
— И она все время лежала?
— Ну, конечно… — беспомощно отвечает Изабелла. — Колено у нее сильно распухло, так что она не может…
— Поцелуй ее от меня, Изабелла! — говорю я, едва подавив истерический смех, который на меня напал. — Если я не опоздаю на самолет, то прилечу уже сегодня вечером, а то…
Кнак! Связь оборвалась. Я не запаслась монетами — три марки были последними. Ну, теперь все равно. Неле дома. Неле — не в Гамбурге. Я видела не ее. Пальто было не то. И Неле Кордеса не… На пару секунд я прислонилась к стенке телефонной будки и закрыла глаза.
Доктор Деган колотит в дверь.
— Иду, — отзываюсь я, собрав последние силы.
— Я увидел, что вы прислонились к стенке. Что-нибудь случилось?
Все-таки самое лучшее, что я могла бы сейчас сделать, — это кинуться ему на шею.
— Да. С дочерью. Несчастный случай, — говорю я, просияв.
— Ага… — Он смотрит на меня, как на привидение.
До меня, наконец, доходит, насколько нелепо я выгляжу.
— Извините меня, дорогой доктор, — я сама беру его под руку, когда мы идем к машине, — когда-нибудь я вам расскажу, почему меня это обрадовало… Ради бога, не считайте, что я сошла с ума от счастья, выйдя из тюрьмы.
Он улыбнулся. Затем открыл дверцу. Все хорошо.
Автомобиль несся по улице. Смеркалось. Часы в машине показывали четверть восьмого. Я сверила с моими ручными часиками — правильно… Они снова тикали у меня на руке после того, как их отобрала и вернула полиция. Само собой разумеется. Почему они должны остановиться?
Все проходит.
Деган спрашивает:
— Как вы, почтенная фрау? Куда теперь?
— Домой, — отвечаю я и впервые за все это время чувствую себя очень усталой.
— Итак, на аэродром. Успеете ли вы на самолет?
— Да. Вылет в полдесятого.
Я должна была быть там уже вчера вечером… Наконец-то я попаду домой!..
— Я не знаю, что хорошего вас там ожидает. — Деган заводит мотор. — Да, конечно, вы будете дома. Но ведь жизнь в маленьком городке не особенно приятна?
— Да, вообще-то… — Я представляю себе, какой переполох произведет мое возвращение в Корнвальдхайм.
— И потом, у вас там не будет Тирбардта, который в самый подходящий момент брызнет на вас мороженым. И еще…
— И еще? — захотелось мне узнать.
— И еще это лишило бы меня удовольствия продолжить наше знакомство.
— Благодарю, доктор, — говорю я, — но это, наверное, принадлежность вашей профессии — выпущенной на волю, но смертельно уставшей от всего, что связано с подозрением в убийстве, даме говорить комплименты…
— Говорить правду, если хотите знать! — отвечает он.
Мы оба засмеялись.
Я положила ладонь на его узкую, но сильную руку, сжимающую руль, — левую, конечно, которая все еще оставалась без перчатки (перчатку, должно быть, задержали в полиции, как вещественное доказательство):
— Большое спасибо!
Он повернулся ко мне, не отрывая глаз от улицы за ветровым стеклом, взял мою руку и поднес к губам.
Я почувствовала прикосновение его усов.
— Не стоит благодарности, — говорит он, — это моя профессия.
— Вы любите свою профессию? — спрашиваю я, немного смутившись. И ожидаю от него более теплых слов.
— От нее многое зависит, — отвечает он, бросив на меня беглый взгляд и прибавив газ. Перед нами расстилалась прямая и ровная дорога. — Иногда мне не удается защитить какую-нибудь бедную жертву, потому что судья не понимает, не хочет и не может понять того, что знаю я: в преступлении гораздо больше виноваты обстоятельства и окружение, чем сам преступник, так называемый преступник… Но в других ситуациях, сегодня, например, я ею полностью удовлетворен. Ведь далеко не каждый день встречаются такие симпатичные убийцы.
— Опять комплименты!
Он мне нравится. Жалко, что мы встретились в неудачное для нас время, при странных обстоятельствах.
— Истинная правда, — возражает он, смеясь.
Мы прибыли в аэропорт.
— В запасе два с половиной часа. Мы можем вернуться в город и где-нибудь поужинать. У меня в девять, правда, защита, но…
— В девять? Вас можно пожалеть, — я изображаю глубокое сожаление. — День и ночь в работе!
— Нет, это одна дама, — говорит он, помогая мне выйти из машины и подхватив одной рукой мой чемодан, а другой — меня. — Но мы, если вам не надоело мое общество, можем и здесь славно поесть. В ресторане аэровокзала совсем неплохая кухня.
— Очень мило, герр доктор. Но в этом нет никакой необходимости. Я достаточно взрослая, чтобы самой переходить улицу, и я хочу вам… — вырывается у меня, — облегчить жизнь, не срывая ваших планов…
— У нас есть о чем поговорить, — замечает он, — Понятно? — И ведет меня через зал ожидания, не дожидаясь моего ответа.
Я покупаю билет на самолет до Мюнхена. Деган опускает на пол мой чемодан. Мы поднимаемся наверх в ресторан вокзала и, на наше счастье, находим свободный столик у окна.
Я извиняюсь и отлучаюсь на пять минут, чтобы умыться и привести себя в порядок. Возможно, я злоупотребила парфюмерией, но мне казалось, что запах тюрьмы — запах эрзац-кофе, карболки, железа — проник сквозь поры моего тела и пропитал меня всю насквозь. Наверное, и губную помаду я выбрала чересчур яркую и слишком много ее выдавила из тюбика, да и румян многовато, но мое лицо в зеркале кажется мне ужасно бледным, усталым, даже серым. К тому же, слезы, которые я пролила в телефонной будке, оставили свои следы — покраснели веки.
В конце концов, мне безразлично, как я выгляжу. Деган после меня, должно быть, встретится с дамой — с другой дамой, которая, наверняка, моложе, а значит, и симпатичнее меня; она будет, наверное, лучше одета и более ухожена, чем я… А, наплевать!
Когда я вернулась к столу, на нем уже стояла бутылка шампанского в ведерко со льдом и два бокала.
— Я заказал, и думаю, своевременно, шампанское, — говорит Деган. — Ваша вновь обретенная свобода должна быть отпразднована, вы не находите?
Я киваю в знак согласия и радуюсь, что у Дегана такой торжественный вид. Нет, макияж был, что называется, уместен… Смешно, но мужчины не умеют скрыть, если женщина им нравится.
Шербаум был исключением. А может быть, я ему просто не очень нравилась… Шербаум… Как давно это было! Сейчас он, конечно, сидит перед телевизором и смотрит вечернюю программу. С каменным лицом…
Кельнер принес меню. Мы принялись его изучать. Пока я читала, у меня потекли слюнки. Это было неудивительно: с момента завтрака в отеле у меня не было во рту маковой росинки. Морковное пюре в тюрьме, возможно, было и неплохим, по мне в то время не лез кусок в горло.