Отец Иннокентий подарил Николаю Николаевичу несколько изрядно затасканных книжек с описанием жизни и быта народов Восточной Сибири, но предупредил, чтобы он отнесся к повествованию не с полным доверием.
— Вот полюбопытствуй, что пишет господин Генден-штром в своих «Отрывках о Сибири». — Архиепископ открыл нужную страницу и зачитал — «Якутская область — одна из тех немногих стран, где просвящение или расширение понятий человеческих более вредно, чем полезно. Житель сей пустыни, сравнивая себя с другими мирожителями, понял бы свое бедственное состояние и не нашел бы средств к его улучшению». Каково? — Отец Иннокентий звучно закрыл книжку и передал ее Муравьеву. — По Генденштрому получается, что просвещение отсталому народу не приносит пользу. Он — за темноту и невежество. Чудовищно! Мысль зело ошибочная и пагубная…
— Любопытно, — отозвался Муравьев. — Почитаю.
— Или вот, — отец Иннокентий раскрыл другую книжку. — Сей автор подметил страсть местных чиновников к ябедничеству, недоверию друг другу.
— А как, Иван Евсеевич, вы находите, автор не прав?
Архиепископ вздохнул.
— Прискорбно, но толика правды есть, — ответил он. — По воле божьей Сибирь не знает крепостного права, однако она вдоволь вкусила чиновничьей неурядицы. Из чи-
новников бывают люди дюже завистливые, непристойные, бездарные и корыстные. Они, не страшась греха, умеют возвеличивать себя, ябедничать и возводить напраслину на других, дабы путем таким занять на службе их приличные места. Скверно сие созерцать. А ведь оные носят крест христовый, мило с вами глаголят и обаятельно улыбаются…
— Да, — в раздумье произнес Николай Николаевич. — Зависть, лицемерие и корысть — черты отвратные.
В доверительной беседе архиепископ осторожно предостерег военного губернатора от излишней откровенности, от окружения людей «с мыслями и чувствами низменными».
— Типун мне на язык, но и на тебя будут ябедничать, — с уверенностью сказал отец Иннокентий. — От наветов устных и писем подметных начнут мучить тебя ночами думы тяжкие и сомненья томительные. А кто себя так непристойно ведет, не узнаешь безмерно долго.
— Беспричинно, полагаю, жаловаться не будут, — отозвался Муравьев.
— Будут, — повторил отец Иннокентий. Он знал местных чиновников лучше военного губернатора. — И, ради Господа, не обольщайся угодными людьми. В оные времена Христа предали. Иуды расплодились шибко пространно. Есть они и в Иркутске, и в Якутске…
— Грязь к чистому телу не прилипнет, — с улыбкой ответил Муравьев.
— А пятно остаться может…
Собеседники тепло распрощались, выражая надежду, что им еще не однажды придется встретиться и, о чем не договорили, договорят. Отец Иннокентий отправился к пастве в Якутск, Муравьев с головой окунулся в свои дела.
Чтобы лучше знать положение на местах, генерал-губернатор почти все лето сорок восьмого провел в поездках. Путешествуя по Забайкалью, он заезжал во многие селения, побывал в военных гарнизонах, казацких пикетах и ощутимо дал почувствовать подчиненным, что в Восточной Сибири есть новый хозяин, беспокойный и строгий, который не терпит ни лести, ни гнуси, а оценивает людей по пользе их деяний. И понесся вслед за Муравьевым ропот: «Новая метла хлестко метет».
Николай Николаевич первым из сибирских губернаторов решил совершить длительное путешествие к тихоокеанским берегам через Якутию, побывать в Охотске —
главном порту Дальнего Востока, посмотреть Камчатку, а на обратном пути заглянуть в Аян. Прежде чем снарядиться в дальний йояж, Муравьев досконально, по квадратам, изучил карту Восточной Сибири. Путь губернатору предстоял длиннющий: Иркутск — Якутск — Охотск — Петропавлоск-Камчатский — Аян — Якутск — Иркутск. Он провел по карте ломаную линию, соединяя селения, и получилось изображение в виде деформированного ковша. Если бы можно было двигаться напрямую, то от Ангары, на берегу которой приютился Иркутск, до Охотского моря ни много ни мало две с половиной тысячи верст. Но предстоит окружной заезд в Якутск, а стало быть, накидывай еще верст шестьсот — семьсот. Даже по ровной дороге на хороших лошадях преодоление расстояний заняло бы не менее полутора месяца. Но путь предполагался не только по суше. К Якутску сподручнее подплыть на судах по Лене. А до этой реки и после обязательно встретятся озера, болота, горы, овраги, непролазные лесные заросли. Значит, по времени набрасывай еще не меньше месяца. И, как ни прикидывай, не уложиться путникам в долгой дороге за короткое сибирское лето. Стало быть, прихватывай весну; выедешь позже, непременно застанет в пути осень. И то и другое время года в Сибири неудобно для путешествия — холодные ветры, дожди, грязь, снег, морозы. А там, ближе к океану, лето совсем маленькое. Может для красного словца, но отец Иннокентий, отлично знающий Сибирь, помнится Муравьеву, сказал так: «Кончится на побережье поздняя весна, и начнется ранняя осень…» Проделаешь путь в один конец, и застанет зима, снежная, вьюжная, морозная…
Незадолго до отбытия губернаторского каравана в длительное путешествие прибыла в Иркутск подруга Муравьевой известная французская виолончелистка Элиз Христиани. Она привезла губернатору из Петербурга письмо капитан-лейтенанта Невельского, отправленное из Рио-де-Жанейро. Геннадий Иванович сообщал:
«По сдачи груза в Петропавловском порту, я решился, во всяком случае, получу или не получу высочайшее повеление, отправиться прямо к описи западного берега Сахалина и амурского лимана, о чем долгом моим считаю предварить Вас, в надежде, что Вы не оставите меня своим содействием: ибо, если я не получу на произведение этой описи высочайшего одобрения, то подвергнусь тяжкой ответственности».
Муравьев без промедления направил начальнику Камчатки капитану 1 ранга Ростиславу Григорьевичу Машину секретное письмо, в котором требовал, чтобы в Петропавловске не препятствовали скорейшему выходу «Байкала» к Сахалину. С той же оказией Николай Николаевич послал депешу в Аян Василию Степановичу Завойко, велев ему встретить в предположительно указанное время губернаторский караван в Якутске.
Повидав на своем веку немало интересных людей, Муравьев не однажды задумывался над тем, что иной человек, способный и умный, не находит в жизни своего призвания и растрачивает энергию впустую или с наименьшей пользой для общего дела, ибо выполняет не «свои» обязанности и сам при этом не испытывает от труда удовлетворения. «Если бы можно было расставить всех людей по «своим» местам, — думал Николай Николаевич, — огромную выгоду принесли бы они обществу, стране, чувствуя себя счастливыми».
Но новом месте военный губернатор искал себе единомышленников, надежных помощников, людей разумных, деятельных, бескорыстно служивших Отечеству.
ВОЯЖ
Так уж случилось, что Муравьев не устоял перед настойчивой и ласковой просьбой женщин — супруга и ее подруга из Франции пожелали отправиться с ним в дальний и трудный вояж.
— В августе, Николя, твой день ангела, — напомнила Екатерина Николаевна. — Свое сорокалетие не гоже справлять без жены даже в Камчатке.
Для знатных особ мастеровые соорудили специальную карету со всеми возможными в путешествии удобствами.
Губернаторский караван отбыл из Иркутска в середине мая сорок девятого. В путь отправились пять десятков людей, в том числе тридцать нижних чинов, получивших назначение в Охотск.
Екатерина Николаевна и мадемуазель Элиз, несмотря на привилегированные дорожные условия, вскоре поняли, что уговаривая Николая Николаевича взять их с собой, поступили легкомысленно. Но отступать было поздно и некуда. Женщины подавляли в себе страх, набирались в дороге мужества. Коротая время за французскими рома-
нами или пасьянсом из атласных карт, они не смели жаловаться на усталость и переутомление, требовать передышки от тряски и качки: никто в их муках не виноват — сами напросились на приключения. Караван, преодолевая пагубные места, нередко останавливался. Люди и лошади выбивались из сил, чтобы выбраться из непролазной грязи или непроезжих зарослей. В такие минуты Элиз, подбадривая себя и побледневшую от усталости подругу, доставала из металлического футляра свой страдивариус, и в таежной глухомани раздавались волшебные мелодии виолончели. Это казалось чудом, фантазией. У людей поднималось настроение, прибавлялись силы…