В южной части Обонежской пятины, та, которая до реки Свири, число дворов сократилось на треть, зато за Свирью и во всем Заонежье, населения прибавилось чуть ли не втрое, как на всем «Кемском берегу» и Коле, так тут называли огромный Кольский полуостров. Сюда, в спасительную тишину карельских лесов и бежал народ, спасаясь от лихолетья, надеясь пережить здесь войну, мор, голод и безрассудные социальные эксперименты вроде опричнины, пришествия «Лжедмитриев» и кошмарной Смуты.
С Водской пятины люди массово бежали за реку Неву, в Корелу и земли уезда — там было спокойно последние пятнадцать лет и многие подати не взыскивали. А два последних года вообще «независимость» появилась, да и казна оказалась полнехонькой, вот только серебра в ней до прискорбности маловато будет, и то стремительно исчезает в бездонных карманах наемников, которые не только есть-пить хотят (с этим проблем нет), но и заработать. Однако треть ландскнехтов удалось соблазнить переходом после трехлетней службы в «своеземцы» — мелких земельных собственников с привилегиями. А заодно разрешить всем занимать «пустоши», с отменой податей на пятнадцать лет, как это сделано было Борисом Годуновым в Кореле.
— А ведь наполнится земля людьми, а раз собственниками будут, то никакого крепостного права и в помине не будет. Крупных боярских вотчин допускать нельзя — как батька любит говорить — олигархи нам ни к чему. Они ведь, триста «золотых поясов» и погубили Новгородскую республику. И холопства тут не нужно — капитализм идет, с наемным трудом. Право бывших вотчинников на землю, что стала «пустошью», соблюдать не станем — пусть будет наказанием для тех, кто поборами заставили людей бежать от тяжкой доли в поисках лучшей. Все должно быть по закону, одна только проблема, которую разрешить невозможно — как написать «Судебник» и заставить выполнять всех его статьи?!
Владимир закручинился, потирая пальцами виски — не выдержал, достал сигарету и закурил. Народ можно привлечь во все четыре опустевшие «пятины» — вот только придется защищать от разбойников и интервентов, казаков и боярских отрядов. Доходов крестьяне скоро не дадут, и так разорены, лет на десять освобождение от податей давать нужно. А если голь перекатная и беженцы, то наоборот, еще придется вкладываться, чтобы те хозяйством обзавелись. «Льготы» в городах и посадах для ремесленников нужны, еще привлечь для работы на будущих мануфактурах, в армию — не воинскую же повинность вводить, лучше отбирать профессионалов, но им платить нужно, и хорошо, чтобы воевали и к противнику не переметнулись.
— И где мне взять прорву денег, треклятого серебра, месторождений которого в Московском царстве сейчас просто нет. Как и золота, оно только на Урале, да хрен знает где, не помню. Да на Кольском полуострове — там бывал разок, и видел, как старатели трудились. Они вроде за сезон полтора килограмма намыли, а ведь такое место не одно там будет, у брата на карте прямо-таки овалы нарисованы. И железа там много, и меди с никелем…
На последнем слове Владимир споткнулся, призадумался, и достал из берестяной шкатулки несколько круглых и светлых монет — российские рубли из будущих времен. Хмыкнул, негромко прошептав:
— Как там императрица Екатерина говорила — неважно, что бумажно…
Копейка и деньга времен царя Ивана Грозного — чеканились из серебряной проволоки. Других монет, из меди не в счет, просто не имелось — эти самые ходовые…
Глава 39
— Владыка, ты же сам видишь, что если не переймем новшества, что делают тех же шведов сильными — быть русским и дальше битыми!
Владимир сделал паузу и внимательно посмотрел на епископа — тот сидел молча, нахмурившись, о чем-то мучительно размышляя. Сильвестр ему нравился — очень энергичный священник, отнюдь не поп, каких множество. И никаких технических новшеств отнюдь не чурался — может быть потому, что Корела приграничный с Выборгом город, и такой сосед как шведы, поневоле заставлял быть ко всему внимательным. Да и два года «независимости» не прошли даром — если живешь столь долго под реальной угрозой вторжения неприятеля, поневоле станешь расторопным и предусмотрительным. Особенно когда на помощь нет надежды, тут как в поговорке про ту соломинку, за которую ухватится утопающий.