ЧЕРВОТОЧИНЫ В ЯБЛОКЕ ЭТИКИ
Мировоззрение человека, которое он считает плодом осмыс–ления своего опыта, накопленного за прожитые годы, и анали–за достижений мысли других людей, на самом деле является всего лишь надстройкой, фанерным коттеджем, установленным на железобетонные сваи стереотипов поведения, которые с младенческих лет в человека, словно тяжелый сваебой, вкола–чивает мораль. Для младенца понятия «хорошо» и «плохо» про–сты и абсолютно прозрачны. Хорошо – это то, что удовлетворя–ет основные инстинкты, а плохо – то, что им угрожает. В это время Истина и Добродетель имеют вполне конкретные лица –лица родителей. Когда тебе полтора-два года, неизвестного и потому притягательного (и зачастую опасного) вокруг предос–таточно, но рядом всегда есть отец, не человек – адепт ордена Истины, у которого на все твои «что это?», «как это?» и «зачем это?» всегда наготове ответ. И мать, не женщина – Лада, боги–ня Любви, Милосердия и Прощения; она готова испепелить мир, если тот вздумает угрожать ее чаду. На этом и строится автори–тет родителей. Но ребенок растет, и по мере взросления карти–на мира катастрофически усложняется. У любопытного сына появляются вопросы, над которыми мудрому родителю прихо–дится изрядно поломать голову; возникают опасности, от кото–рых не в силах уберечь мать.
В первый класс я отправился, умея читать, и даже писал до–вольно внятно печатными буквами. И я был не единственный такой «вундеркинд». Но если моим одноклассникам пришлось выдержать изнурительную дошкольную подготовку, когда воз–можность поиграть во дворе с товарищами в прятки или пого–нять мяч неумолимо проходила через обязанность прочитать «отсюда и досюда», а потому вырастала в протест, слезы, крики и шлепки по заднице, то мои родители никогда на такую рас–трату нервов не шли. Они вообще не требовали, чтобы я читал. Научить научили, на том дело и кончилось. Потому что в этом не было необходимости – дальше я читал сам.
Мара говорит, что жажда информации – онтологический ин–стинкт человека. В моем случае это очень похоже на правду. Если я не понимал ответа на свой вопрос или не получал его вовсе, я искал его в других источниках познания. Прежде всего в толстых красочно иллюстрированных детских энциклопедиях, которых отец накупил мне с десяток, справедливо полагая, что сложность моих вопросов со временем будет только возрастать. Отец был инженером, и в темах, которые можно свести к мате–матике, физике или химии, короче, к совокупности законов и правил, описывающих сугубо материальный и законченный мир (каким его видел, например, Галилей, создавая свою замкну–тую систему координат), отец разбирался достаточно хорошо. Но главнейшие проблемы философии и тем более экзистенци–ализма, как, например: «Кто я?», «Почему мы – люди? Почему не собаки? Почему не птицы?», «Что будет, когда я умру?», «Что такое умереть?», «Что такое Бог?» etc, выходили далеко за рам–ки его эрудиции. В такие моменты его невнятные и простран–ные объяснения порождали у меня ощущение, что родитель и сам толком не понимает, что говорит.
– Родил умника на свою голову…
Впрочем, двадцать лет спустя я уже и сам прекрасно осозна–вал, что в этих вопросах плавал не только мой отец – испокон веков в них отчаянно барахтается все человечество.
Но в том далеком детстве я не мог принять факт существова–ния знаний, недоступных для понимания. Мозг ребенка – малень–кий прожорливый зверек, пищей которому служит информация. Этот мозг впитывает терабайты данных, чтобы завершить про–цесс собственного развития, чтобы его хозяин стал полноцен–ной человеческой особью. И происходит это тогда, когда созна–ние вступает в фазу анализа информации, надерганной отовсюду и вперемешку; когда развитие центральной нервной системы как механизма обработки информации выходит на завершающий этап, как сказал бы Мара. Такие сцены умиляют родителей, они смотрят с улыбкой на свое чадо и говорят:
– Смотри, какой серьезный! Такой маленький, а уже думает! Я не помню момента, когда начал мыслить самостоятельно,
но помню, как во мне появилось сомнение, что отец знает со–вершенно все. Но это понимание вовсе не убавило родителю авторитета в моих глазах, потому что какой бы тягой к чтению я ни обладал, в возрасте шести-семи лет очень трудно разобрать–ся в прочитанном, тем более когда читаешь хоть и детскую, но все же энциклопедию, а не приключения Незнайки, книжку о котором я осилил сразу же после букваря. Так что многие вече–ра мы проводили с отцом, пытаясь совместно разобраться в темах, меня интересовавших. Я сидел у него на коленях, тыкал пальцем в прочитанный текст или картинку и внимательно слу–шал его пояснения, после делился с ним своими соображения–ми. Отец никогда не настаивал на своей точке зрения, если не был уверен в ней на сто процентов, так что иногда наши обсуж–дения заканчивались следующим:
– Что ж, молодой человек, твои взгляды на данную пробле–му имеют право на жизнь.
С матерью общаться было немного сложнее. На мои «поче–му?» у нее наготове имелась идеально отрепетированная реп–лика:
– Спроси папу. Он лучше знает.
Но это если мои интересы попадали в границы материаль–ного мира, нас окружавшего. Если же вопрос звучал в контек–сте норм поведения, мать выходила из себя.
– Убери игрушки, сложи их в ящик.
– Зачем?
– Чтобы был порядок.
– Но я же буду с ними играть потом.
– Вот потом и достанешь. А сейчас просто убери!
– Зачем?
– Ты издеваешься надо мной?!
Я этого не делал, в смысле не издевался над матерью, про–сто не понимал целесообразности ее требований. Понятие «по–рядок» в моей шестилетней голове ассоциировалось скорее с гармонией – гармонией меня и моих вещей как части мира, мне принадлежащего. В этом смысле мой порядок был куда логич–нее и целесообразнее, чем тот, который мне навязывала мать.
В ее схеме порядок отсутствовал вовсе, вместе с игрушками. Но когда тебе шесть лет, такое не объяснить даже себе, не то что убедить рассерженную мать. В конце концов я пожимал плечами и шел убирать игрушки, делая зарубку на древе моих пока что неразрешенных вопросов. Мать же провожала меня напряженным взглядом, недоумевая по поводу спокойствия сына. В семьях ее подруг она часто наблюдала совершенно про–тивоположную реакцию детей на требование родителей: сле–зы, истерики, катания по полу etc. Она видела это так часто, что подсознательно считала подобное поведение практически нор–мой, вернее, куда нормальнее моей толерантности и непротив–ления. Возможно, в семейной жизни ей не хватало театрально–сти, не хватало повода разыграть увлекательную драму «Отцы и дети», воспоминаниями о которой можно было бы делиться с подругами, украшая свои монологи, словно праздничный торт цветами из взбитых сливок, увлажнением глаз и выразитель–ной мимикой. В какой-то мере это заменило бы маме зрителей и овации – все же искусство рассказчика сродни искусству ак–тера. Маме не хватало выплеска переживаний, кипящих в ее душе и требовавших выхода, когда факт их проявления стано–вится важнее причин, их породивших, потому что превращает–ся в бурлящий гейзер – феномен, который захватывает и заво–раживает сам по себе. Мама была человеком, переполненным чувством неудовлетворения, настолько сильного, что ей было необходимо время от времени сливать его избыток во внешний мир. Драматический кружок, который она посещала в студен–ческие годы, справлялся с задачей сублимации, но потом он закончился, как и годы оптимистичной юности, великой актри–сы из мамы не вышло, зрители в лице мужа и сына на долж–ность рьяных поклонников ее таланта до требуемого уровня не дотягивали, и даже с подругами невозможно было поделиться трагедией семейных отношений, потому что этих трагедий по–просту не было. Папа всегда чувствовал грань, после которой размолвка превращается в скандал, и старался ее не пересту–пать, я же и вовсе не откликался на отрицательные посылы, так что неудивительно, что мама считала мое поведение издева–тельством. Мама… чуткая, заботливая, улыбчивая в хорошем настроении и нервная, раздраженная, склонная к визгливому крику – в плохом. Она любила меня и папу, но по сути была не–счастной женщиной, потому что даже для женщины любовь и счастье далеко не одно и то же.