— Ты совершенно не дорожишь своей жизнью. Живешь так, словно готов с ней в любую минуту расстаться.
Давиде сидел на постели. В руках у него была кассета с кинопленкой, найденной в Гармише.
— Да, может, и так. Когда убили Джорджи и всех остальных, я воспринял то, что остался жив, как величайшую несправедливость. Я не понимал, почему судьба распорядилась оставить в живых именно меня. И наверно, сделал все для того, чтобы поскорее свести счеты с жизнью. Но вот какая странность: люди, опустившиеся на самое дно, самые отчаявшиеся и самые отчаянные, словно чувствуют, что ты еще несчастнее их. И не трогают тебя. Поэтому ночью, где-нибудь в районе Сорок второй улицы или Речного порта, я мог себе преспокойно разгуливать, никого не боясь.
Сильвия присела рядом и провела рукой по его лицу. Очень нежно и ласково.
— Но все-таки нос-то тебе сломали…
Давиде улыбнулся:
— Нет, это еще в детстве, когда играл в футбол… Знаешь, по носу можно узнать о человеке уйму интересного.
Сильвия улыбнулась.
— А о чем свидетельствует мой?
Давиде повернулся к ней, легонько коснулся ее носа.
— О том, что ты выросла в богатом доме… о книжных шкафах, полных книг, об отце — адвокате или инженере, о красивых диванах, обитых тканью в больших цветах, и о няне, которую звали Анна. Или, может быть, Лина…
— Антония.
Сильвия дотронулась до его лба, потом ее пальцы спустились ко рту.
— А тут, наоборот, написано: был из молодых, да ранний.
Давиде заглянул ей в глаза. Но в это время раздался стук в дверь. Давиде пошел открыть.
Это оказался Треви. Вид у него был взволнованный, глаза сверкали.
— Мне удалось подобрать код!
Давиде и Сильвия поспешили за ним в соседнюю комнату, где уже сидел Куадри, еще не совсем проснувшийся. Треви сел за компьютер и указал на бегущие по экрану данные.
— В 1970 году «Сицилтекноплюс», который был только что создан, перевел в Ваксман-банк — в четыре приема, с небольшими перерывами — сумму в сто двадцать миллиардов лир. Но потом эти деньги куда-то исчезли и ни разу больше не фигурировали, вот что самое невероятное!
Сильвия попыталась расшифровать сменявшие друг друга на экране аббревиатуры.
— Что значит исчезли? Наверно, потом попали в какой-нибудь другой банк.
— Не знаю. У меня тут два кода — вот этот 900х и этот 300в. Первый обозначает наличные деньги. Теперь посмотрим, что за другой код.
Треви начал колдовать над вторым кодом. Компьютер через несколько секунд дал ответ.
— Вот смотрите. Все эти деньги, оказывается, вернулись. Однако сумма возросла в пять раз. Сто двадцать миллиардов превратились в шестьсот. Четыреста восемьдесят из них остались в Люксембурге, в Ваксман-банке. А сто двадцать возвратились в Италию. И все это в течение всего лишь одного года!
Давиде обернулся к Сильвии.
— Есть только один вид коммерческой деятельности, который способен так быстро увеличить капиталовложения в пять раз. Это наркотики!
Сильвия все поняла.
— Обогатились при помощи денег, ассигнованных государством. Они это сделали, воспользовавшись народными деньгами, деньгами, принадлежащими мне и тебе. А теперь, через два десятка лет, хотят проделать то же самое с фондом, выделенным на осуществление закона Респиги.
— А при чем тут кинопленка из Гармиша?
— Наверно, на ней документально запечатлено соглашение, которое Линори заключил с торговцами наркотиков в Бангкоке. Теперь нам известно вполне достаточно, пора возвращаться в Италию. Куадри, иди разбуди Лореллу.
Куадри развел руками:
— Какое там. Часа два назад я видел, как она села в такси и укатила…
Треви машинально взглянул на лежащий на столе маленький магнитофон.
— Какой же я дурак, что сразу не догадался!
Взял магнитофон, включил его. И все в молчании прослушали запись, оставленную Лореллой:
«Вы все много для меня сделали, но теперь я больше не хочу, чтобы вы продолжали беспокоиться обо мне и моем будущем. Уж сама не знаю почему, но у меня всегда было чувство, что я рождена быть бедной. И вот теперь я снова бедна. Я где-нибудь, как можно дальше отсюда, найду себе работу. И буду о вас вспоминать. Очень часто. Обнимаю вас, целую. Ах да, Треви, который очень симпатичный, целую особенно крепко…»
В эти несколько часов, которые остались до ближайшего рейса в Италию, Давиде так и не удалось уснуть, хотя он уже двое суток не смыкал глаз. Он думал о покинувшей их Лорелле, на глазах которой покончил с собой отец и которая предложила им свою помощь. Думал о том, какие странные эти дети — в конечном счете они всегда поступают наоборот — делают нечто прямо противоположное тому, чего от них ждешь. И постепенно в его памяти воскресли те короткие строки, что двадцать лет назад он отправил из Тулона: