Но с тех пор прошло четверть века! Василий Кирикович силился представить, как выглядят старики сейчас — и не мог. И у него начинали гореть от стыда уши, и чтобы искупить свою вину, хотелось немедленно ехать, не ехать — на крыльях лететь в Лахту, навезти старикам кучу подарков и гостинцев, пожить там месяца два-три и тем скрасить их одинокую старость…
Сейчас, когда с каждым шагом сокращалось расстояние до родной деревни, когда с каждым часом приближалась минута встречи со стариками, думалось иначе — бесстрастно и вроде бы более объективно.
В самом деле, разве есть его вина в том, что в жизни, при большой работе, не хватило времени вот на такую поездку? Теперь есть время, и он терпеливо сносит дорожные муки.
А письма? Как бы он стал их писать, заведомо зная, что эти письма будут читать чужие люди? Нет, это было бы совсем ни к чему! Зачем посторонним, той же Нюре Маркеловой, знать подробности его жизни?.. Денег, конечно, можно было посылать больше. Но на что старикам деньги? У них, наверно, есть коровенка, поросенок, овцы, куры, свой огород, они и пенсию получают. Пусть небольшую, но много ли старикам надо? Да и в письмах они никогда не жаловались на нужду. Если бы хоть раз намекнули, что им трудно, послал бы, сколько нужно, послал бы с радостью…
О том, что в далеком и тяжком сорок пятом году отец и мать тоже не обижались на житье, хотя жилось им тогда горько и солоно, он не помнил…
На двадцатом километре пути Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может.
В мокрой от пота рубашке, с воспаленными глазами на раскаленном припухшем лице, он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки его бессильно лежали на коленях и нервно вздрагивали.
— Итак, мой предок выдохся! — Герман скривил в усмешке тонкие губы. — Между прочим, я — тоже! — и свалился в траву.
— Крикни этому… как его… Ваньке! А то ведь уедет, оставит нас, — слабым голосом пробормотал Василий Кирикович.
Герман привстал и звонко, на весь лес крикнул:
— Эй, извозчик!.. Гони сюда!..
Ваня прибежал минут через пять.
— Вы чего? — он в недоумении смотрел то на Василия Кириковича, то на Германа. — Ноги стерли?
— Будем отдыхать… — Василий Кирикович закрыл глаза.
— Дак ведь только что отдыхали! Километр от того места прошли, не больше.
— Нет… Отдохнем по-настоящему. Часика три-четыре…
Выгоревшие брови Вани полезли на лоб.
— Да вы чего? За четыре-то часа дома будете!
— Заворачивай лошадь. И костер сделай. Кофе надо попить.
— Здесь и воды нету. Через два километра ручей будет. Там бы уж…
— Делай, что тебе сказано! — рявкнул Василий Кирикович. — И не порти мне нервы.
— Ме́цамизь ти́йдь о́ткаха, йо́угатомидь!..[1] — в сердцах выругался Ваня и пошел к лошади.
— Поговори у меня! — бросил вслед ему Василий Кирикович. — Деньги тебе уплачены, и будешь делать, что скажем.
— Ты можешь перевести, что он вякнул? — спросил Герман.
— А черт его знает!
Герман закурил.
— Да… Чтобы с туземцами ладить, надо знать их язык. Или возить с собой переводчика. А то они выругают тебя, как хотят, а ты и знать не будешь.
Василий Кирикович молчал. Он не раз думал о том, что в сущности не знает своего сына.
Дома, оказываясь наедине с ним, он тяготился тем, что не знал, о чем разговаривать с сыном. И сейчас он тоже не понял, смеется над ним Герман или сочувствует…
Подъехал Ваня. Лицо насуплено, губы плотно сжаты, брови сурово сдвинуты. Он молча распряг лошадь, снял хомут, смотал на руку вожжи.
— Дак сколько времени тут сидеть-то будете? — спросил хмуро.
— Тебе уже было сказано.
Ваня вскочил на лошадь, тронул повод.
— Стой! Ты куда?
— На ручей! Там пожня есть, хоть лошадь покормлю… Солнце сядет — приеду!
— Погоди! А огонь? — растерялся Василий Кирикович. — Сначала сделай нам огонь и принеси воды. А потом можешь ехать хоть за ручей!
— Спички есть, топор — на волоках. Сами управитесь! — Ваня стегнул Мальку смотанными вожжами, и та затрусила по узкой дороге тяжелой старческой рысью.
— Вот так! — заключил Герман. — Попили горяченького кофе с коньячком!
А Василий Кирикович все еще смотрел вслед Ване и гневно бормотал:
— Дикарь! Никакого уважения! Что с него будет, когда он вырастет?.. Вот она, провинциальная молодежь!.. — и повернулся к Герману. — Придется, Гера, тебе костром заняться, а то нас заест мошкара.
— А ты веточками отмахивайся, как я.