И теперь, много лет спустя, я нет-нет и вспомню, как, виртуозно ловко и быстро орудуя ножом и топориком, огнем и дымом, Федя превратил добытого зверя в товары и продукты. Все в дело пошло. Даже желудок.
Он, радостный и веселый, рассказал мне обещанный случай, с которого я должен был «со смеху помереть».
— Пантовали мы на одной речке. С Кешкой. Там солонцы ба-а-ль-шие! Знаменитые! Непуганый зверь даже днем приходил. Как-то Кешка захотел полежать с винтовкой на краю «карьера» еще при свете. Прошел час, другой, было время ужинать, на ночные сидьбы готовиться, а нет моего компаньона. Окликнул раз, другой — не отзывается. Уже когда темнеть стало, не выдержал, пошел. И что ты думаешь?
Федя уже не мог рассказывать спокойно, и нож перестал играть в его руках.
— Лежит Кешка на брюхе пластом и не шевелится. «Ты что, оглох, палки-елки?» — спрашиваю его, а он молчит. Повернул его лицом к себе — смотрит. Но лицо какое-то неживое, как снег или молоко. Тут я рядом увидел совсем еще свежие следы тигра. Ясное дело… амба к нему подошел сзади, а когда Кешка увидел страшилище в метре, то…
Дальше я, борясь со сном, с трудом разбирал то, что Федя рассказывал:
— Надавал я Кешке по щекам, чтоб очухался, но он так и не смог говорить, а только мычал и махал рукой в гущу леса: туда, мол, ушел амба… А около балагана мой друг поскользнулся и шмякнулся да головой о кедровый корень так ударился, что загудело дерево и даже хвоя с него посыпалась. И тут же заговорил. А я ему: «Ну везучий ты, Кешка. Были бы у тебя мозги — сотрясение получил бы обязательно».
Журчал «нарзаном» ручеек, гудели комары и мошки, звенел оживающий зарею лес, а моя голова ломилась от впечатлений, полученных в только что окончившуюся ночь.
ЖИВОЕ СЕРЕБРО ХРУСТАЛЬНЫХ ОМУТОВ
Весною и в первой половине лета изюбри, а особенно пантачи, спасаясь от жары и гнуса, часто покидают поймы и долины рек и уходят в горы. Там им благодать: прохладно, спокойно, сочных кормов полно, ветер освежает. И нежные панты нет нужды оберегать от комаров, мошки, слепней, оводов и прочей мерзости, оставшейся далеко внизу.
Но что уходят — все знают. Нам же, охотоведам, нужно было выяснить конкретно: в какие горы изюбры поднимаются, на каких вершинах и хребтах концентрируются. И мы, взвалив рюкзаки на спину, ходили по кручам и высям. Днем изнывали от знойного солнца, ночами дрожали от холода, то и дело мокли под дождем. Обшаривали в бинокль синие дали, рассматривали следы, разгадывали тайны изюбриной жизни.
Забрался я однажды с Федей в ту высокогорную глухомань, где самые истоки ключей и речек можно не увидеть, а услышать или почувствовать нутром: они чуть слышно лопочут и булькают где-то под россыпями камней и обомшелых глыб крутобоких распадков, окруженных криволесьем да темно-изумрудными коврами кедрового стланика.
Жарко ярилось солнце, красовались разноцветьем мхов и лишайников скалы, суетились и цвиркали сеноставки. Где-то рявкали медведи. А нас манили уходящие вниз, к далекому Бикину, могучие первозданные леса, так плотно укутавшие беспорядочно разбросанные сопки, что казались они фантастически окаменевшими громадами зеленых валов океана. И неодолимо туда тянуло еще потому, что очень хотелось пить.
Мы устало прыгали с камня на камень, да все вниз и вниз по распадку, потом пошли поперек нашей тропы «кресты» и «костры» из валежин, преодолевать которые стоило пота и загнанного дыхания. Вода из подземелья шумела уже звонче и радостнее, и, пожалуй, можно было ее увидеть, разобрав камни. Но Федя рассудил: «Еще чуток пройдем — и обопьешься». Мы стали ломиться дальше, потом вылезли к кромке загустевшего зеленобородого ельника, к радости своей, нащупали там зверовую тропу и облегченно, успокоенно зашагали вдоль распадка. А через четверть часа пили родниковую воду как истомившиеся жаждой верблюды, потом, немного остыв в тени на плотных прохладных подушках мха, блаженно растянулись в холодной чистоте ледяной струи, которая через десяток метров снова заныривала под камни.
Я предложил тут же и отабориться, потому что солнце уже круто падало к сопкам, но Федя спросил:
— Харьюзов половить хочешь? Через километр пойдут ямы, в них они теперь собрались, потому как ключ сильно обсох… Изголодались, ждут нас.
Мы оделись, взвалили на плечи рюкзаки и пошли на штурм того километра.
…Первая яма оказалась небольшой: десяток саженей в длину, вполовину меньше того в ширину и глубиной до полутора метров. С одного берега галечная коса, с другого — сухой крутой яр с еловым редколесьем и травяными полянами… Я уже готов был изречь: «Здесь наш причал… Сбрасываем рюкзаки!» — благо место для табора было великолепным. Но Федя предостерег меня от крика, знаками приказав не шуметь… Поманил за собой пальцем… И мы заглянули в тихую, темную, удивительную прозрачность омуточка.