А корешков этих было, как волос в бороде. Они проникали своими нитями в глубь земли, обволакивали камни и корни деревьев, и приходилось все время быть начеку. А когда последний корешок наконец был очищен и увесистый корень свободно повис на ладони, Лукич на радостях даже не почувствовал, что спина его затекла, а ноги от сырой земли и неподвижности онемели.
Отдохнув у костра самую малость, чуть отогревшись и хлебнув чаю, принялся за другое растение. И на нем оказалось много семян, и его корень был крупный. И третий, и четвертый. Последние очень походили на человеческое тело — по паре рук и ног, голова, даже пропорции соблюдены. Лукич долго рассматривал. Подумал: все-таки старые люди не зря ценили в женьшене кроме веса еще и форму. Решил эти два для себя оставить. «Любого старика омолодят. Помогут, где и врачи бессильны», — радовался Лукич, забыв о своей боли под сердцем.
И еще подумал, что не зря зовут женьшень корнем мудрости. Не из книг, а из жизни, из опыта знал Лукич: медленно и долго растет женьшень, каждый раз после лютой зимы выбрасывая к свету скромный стебель. Правда, иногда год-два «спит», набираясь сил, излечиваясь от ран. И не гниет же в земле! Даже не верится, что иные, как первый корень, добытый здесь, по сотне лет выдерживают, не гибнут… Казалось Лукичу странным: в глубоком возрасте должен был бы одряхлеть женьшень, а кто находил его немощным, ни на что не годным? Наоборот, чем старше, крупнее корень, тем больше в нем таинственной силы скапливается. Особой, мудрой силы…
Увлекшись работой, таежник не замечал никаких перемен вокруг. Между тем надвинулся ветер, после полудня заголубело все небо, легко заскользили по нему белые облака, а к концу дня их снова оттеснили неуклюжие темные дождевые тучи. Не видел старик, какие дивные красоты Сихотэ-Алиня в покрове уссурийской тайги открывались с высоты утеса. Да если бы и увидел, то не стал бы в ту минуту любоваться ими. Он любовался корнями, о них думал, да о том еще, что приведет его находка к счастью детей, своей спокойной старости, чудодейственным исцелениям.
За день Лукич выкопал только пять корней. Их толстые тела уложил, вперемежку с влажным мхом, в большой конверт из кедровой коры и спрятал его в дупло. Обходя напоследок плантацию, старик обдумывал, какие корни нужно копать, а какие оставить на будущий год. Семян так много, что ими можно засеять площадку побольше этой. Если из десяти ядрышек взойдет одно — и то лет через пяток здесь будет в два раза краснее. Настоящее женьшеневое поле! Приходи, снимай дорогой урожай, да не забывай надежно высевать семена, чтобы никто из таежных лакомок не сожрал их.
«Дожить бы до того времени, когда можно будет привести сюда Сережку да передать ему наследство. А не то — расскажу на словах, найдет. Утес-то вон как приметен. Ямы засыпать надо, — подумал, спохватясь, — чтобы не выдавали чужому глазу. И кору зря здесь содрал — теперь далеко белеет раздетое дерево. Затесы тоже не надо было делать. Все задним умом приходит», — ругнул себя беззлобно Лукич.
Любуясь уже прибранной к рукам плантацией, перебирая в берестянке семена, Лукич вдруг подумал: «И почему бы государству не завести таких плантаций в уссурийской тайге, да побольше? Ведь вот для пятнистых оленей дорогие загородки ставят, подкармливают их, штат большой содержат. А разве панты дороже женьшеня? Ничуть. А что для «разведения» корня надо? Климат, почву, соседство с определенными растениями, семена и… что еще там? Хлеба не просит. Все в тайге есть, все даровое — земля, солнце, тепло. Сколь угодно! На одном гектаре тысячи две корней свободно уместятся и мешать друг другу не будут. При сорокалетнем обороте в год с того гектара пятьдесят корней копать можно, и доход от них не меньше пяти тысяч рублей. Куда там пантовым оленесовхозам тягаться! А сколько таких плантаций в тайге можно разместить? Да великое множество! Сотни!»
Уважительно поглядывая на кедры, «сторожившие» найденное богатство, Лукич продолжал рассуждать: «Или вот рубки. Кедр рубить — тайгу изничтожать. Ну хорошо: взяли с гектара двести кубов древесины, а потом здесь полсотни лет скука и пустыня. Да чтоб взять эти кубы, сколько дорог надо тянуть по горам, сколько техники, людей! Складов всяких понастроить, поселков! А через несколько лет все это бросать приходится. В копейку тот куб… Но ведь на тех женьшеневых гектарах, если не рубить тайгу — и кедровые орехи, и дорогая пушнина, и зверье всякое. Здоровье и наслажденье людям».