— Так, так… Что же?.. Я попрошу… Я буду матушку просить, чтобы дозволила, а я… Я всякого ей счастья желаю… Я всем желаю счастья…
И царевна отвернулась к окну, чтобы скрыть свои волнение и слезы, которые навернулись ей на глаза.
Ксения Ивановна поднялась с места и еще раз усердно просила царевну не оставить ее просьбы без внимания.
— Брат на пути теперь, недавно вот и в стольники сказан… Пора ему жениться и домком обзавестись.
— Да, да… Пора обзавестись! — как-то рассеянно и почти машинально повторила царевна, поднимаясь со своего места и провожая Ксению Ивановну к дверям.
Когда дверь за нею захлопнулась, царевна Ксения взялась за голову обеими руками и проговорила:
— Никто меня не любит… Всех других любят… Все ищут счастья… Одной мне никогда, никогда не найти его!..
И она залилась слезами.
В сенях послышались шум, возня, тяжелые мужские шаги и возгласы Марфы Кузьминичны:
— Сюда! Сюда тащите! В комнату к царевне!
Варенька вбежала торопливо и весело обратилась к царевне:
— Сундуки несут! Большущие, окованные! Сюда нести прикажешь, государыня?
Царевна быстро отерла глаза и отрывисто проговорила:
— После, после! Не теперь! Пусть там в сенях поставят.
И поспешно ушла в Крестовую, оставя боярышню в совершенном недоумении.
VIII
В передней государевой
Бояре давно уже собрались в передней [1]государевой и ожидали царского выхода. Предстояло заняться посольскими делами и снабдить надлежащими инструкциями дьяка Шестака-Лукьянова, который отправлялся в Немецкую землю, ко двору кесаря римского Рудольфа, а по пути должен был заехать и в Данию. Все разговоры в передней вращались преимущественно около трех вопросов, которые предстояло решить в тот день на заседании думы.
— Что бы это значило, что он так долго нынче не выходит? — шептал на ухо соседу старый и хворый князь Катырев-Ростовский. — Ведь вот уже, почитай, часа два стоим здесь… Умаялся я до смерти.
— Кто же его знает… Тут вон мало ли что болтают? — шепотом же отвечал князю сосед, такой же ветхий старец.
— А что же… болтают-то?.. Как слышно?
— Да говорят, что он еще с утра, ранешенько, с каким-то немцем заперся, остролом какой-то…
— Как же это остролом?
— Кудесник, что ли? По звездам, значит, гадает, судьбу ему рассказывает.
— О-ох, грехи! Не царское это дело!
— Вестимо, нечего тут и гадать… Мимо Бога ничего не станется!
Дверь во внутренние покои дворца отворилась, и один из ближних бояр, выйдя из дверей, провозгласил:
— Великий государь царевич князь Федор Борисович изволит жаловать в переднюю.
— Сына высылает! — шептали в дальнем углу старые бояре. — Сам, видно, все еще не может с кудесником расстаться.
Царевич Федор Борисович, юноша высокий и плотный и притом чрезвычайно красивый и стройный, вышел в переднюю, приветливо ответил на общий поклон бояр и занял место на меньшем кресле, рядом с креслом, приготовленным для государя. В его поклонах, в его движениях, в его обращении с боярами был заметен навык к высокому положению, которое отец ему готовил в будущем, постепенно приучая его к управлению государственными делами под своим руководством.
— Князья и бояре! — сказал царевич громко (и голос его звучал чрезвычайно приятно). — Великий государь, родитель мой, не может выйти к вам сейчас и потому послал меня сюда для слушанья и для решения посольских всяких дел… Дьяк Василий Щелкалов, прочти и поясни боярам присланные нам просительные грамоты вольного города Любка.
По знаку царевича бояре заняли свои места на лавках, по «старшинству и чести», а дьяк Щелкалов прочел им просительные грамоты любчан и стал их пояснять:
— Бурмистры и ратманы и палатники вольного города Любка бьют челом его царскому величеству о своих нуждах. Терпят они всякие обиды от свейского арцы-князя Карла. В Ругодив и Иван-город с товарами их торговать не пропускает и перед ними хвалится, будто с ним вместе и царское величество воевать их, любчан, будет. И молят они слезно царя и великого князя Бориса Федоровича, всея Руси самодержца, чтобы он их пожаловал — на их город не шел.
— Что думаете ответить на ту грамоту, бояре? — спросил царевич, когда дьяк Щелкалов закончил свои объяснения.
— Да это прямая лжа есть! — сказал прежде всех старый боярин Милославский. — Что ж на эту лжу ответить?
— У царского величества и ссылки никакой с арцы Карлом не бывало, — заметил князь Василий Шуйский, поглаживая свою жиденькую бородку.
— Неправда, были ссылки — о рубежах ссылались! — перебил Шуйского Берсень Беклемишев.
— Так то о рубежах, а не о лихе на любчан! — резко отозвался Шуйскии.
— Как бы там ни было, а надо им писать, что это им внушает некто враг христианский, некто от литовских людей! — вступился горячо Вельяминов.
— Ну, зачем же тут еще литовских людей к делу путать! — заметил строго Федор Никитич.
Завязался между боярами горячий спор, к которому царевич Федор прислушивался очень внимательно, не решаясь, однако ж, пристать ни к той, ни к другой стороне. В самый разгар спора, когда речи стали и громки, и резки, стряпчий государев отворил дверь в переднюю и возвестил о приходе самого великого государя.
Все бояре и сам царевич поспешно поднялись со своих мест. Споры смолкли разом, и водворилось глубочайшее молчание, среди которого Борис вошел медленно, опираясь на посох из резной кости, медленно опустился в свое кресло и легким наклонением головы ответил на земной поклон бояр.
Передавая посох стряпчему, он обратился к сыну вполголоса с вопросом, которого никто не мог расслышать.
— В чем у вас тут споры, князья и бояре? — возвысил голос Борис, обводя всех присутствующих вопрошающим взглядом.
И затем спокойно, внимательно выслушал самые противоположные мнения об ответе, который надлежало дать на просительную грамоту любчан.
— Нет! — сказал Борис, выслушав всех. — Не таков ответ им нужен. А вот что им написать… — сказал он, обратясь к дьяку Щелкалову. — Ссылаться нашему царскому величеству с арцы Карлом невместно, потому он в Свее удельный князь, а не король. А и короли-то свейские ссылаются в отчине нашей великого государя не с нами, а с новгородскими наместниками, как то всем соседним государям ведомо. Так и напиши! — добавил Борис, следя за пером дьяка, быстро бегавшим по столбцу бумаги.
И только уж тогда, когда дьяк записал ответ, царь Борис для виду произнес, обращаясь к боярам:
— Так ли, князья и бояре?
— Так, истинно так! — загудели с разных сторон голоса, между которыми громче и слышнее всех раздавались голоса годуновцев.
Затем Борис поспешил окончить заседание и удалиться во внутренние покои — видимо, чем-то озабоченный.
Из передней, следом за Борисом, направился в комнату только один боярин, дядя его, Семен Годунов, которого современники в насмешку прозывали «правым ухом государевым». Высокий, худощавый, сутуловатый, выставив вперед длинную, сухую и жилистую шею, он выступал за царем, бросая исподлобья по сторонам недобрые взгляды, полные недоверия и подозрительности. Он двинулся по мягким коврам, ступая неслышно, как тень, тщательно храня в себе тот запас дурных вестей, который он с особенным удовольствием собирался поднести Борису как доказательство своей преданности ему и его роду.
Когда Борис пришел к себе в комнату и в тревожном раздумье опустился в кресла, Семен Годунов словно из земли перед ним вырос. Борис невольно вздрогнул, бросив взгляд на эту зловещую фигуру. Он по выражению лица своего дядюшки понял, какие тот принес ему вести, и, обратившись к стряпчим, сказал:
— Ступайте и до приказу не впускайте никого.
Оставшись с глазу на глаз с Борисом, Семен Годунов на цыпочках обошел комнату, убедился в том, что двери заперты плотно, и потом уже подошел к креслу царя.
1
Передней во дворце государевом называлась приемная. Внутренние покои, за передней, назывались комнатой. В комнаты допускались только ближние, комнатные люди.