— Пустите, пустите! — кричит она во все горло, отвешивая направо и налево тумаки и оплеухи. Но ее кто-то хватает за руки, и держит крепко, и плотно накрывает овчиной.
— Ай, чтой-то! Задушили! Пустите! — слышится ее визгливый голос среди общего гама и крика.
— Батюшки мои! — кричит кто-то из дворни. — Смотрите-ка, боярыня-то наша, никак, ошалела! Козой нарядилась! И Кузьма Иванович! Да кто же это на них круту скоморошью надел? Ха-ха-ха! — галдят и хохочут кругом люди, убегая со двора и указывая пальцами на оторопевшую боярыню и приказчика, которые наконец освобождаются от своего шутовского наряда, оправляются и с удивлением посматривают друг на друга.
— Матушка, Настасья Ивановна! — пыхтит приказчик. — Что же это? Наваждение бесовское, что ли?
— Где скоморохи? Где все наши Кадашевские ротозеи?! — кричит боярыня и мечется по опустелому двору. — Где десятские? Где староста? Куда все разбежались?
Но никто их не слышит. Над селом носится шумный и веселый гам праздничного похмелья. Толпы народа гуляют… Ими запружены все улицы, все закоулки… Свист, песни, хохот — все сливается в общий гул. А на околице слобожане провожают «веселых скоморохов», которые вместе с медведями спешат убраться подобру-поздорову восвояси и поют на прощанье с присвистом и гиком:
Эх вы, братцы! Эх вы, братцы! Кадаши! Кадаши! Променяли красну девку На гроши, на гроши! А мы взяли красну девку В барыши, в барыши!И только тогда, когда след скоморохов пропал на дороге, вдруг по толпе пронеслась весть:
— Братцы! Ведь скоморохи-то у нас с Хамовного двора боярышню выкрали!
— Что врешь-то! Незнамши! Скоморохи выкрали! — кричит Авдюшка Хамовник, совершенно уже опьяневший. — Ты меня спроси! Я все знаю…
— Говори, коли знаешь! — кричит на него толпа. — Там во какой переполох идет! Говори!
Авдюшка подбоченивается и долго смотрит на вопрошающих мутными, бессмысленными глазами.
— Так сказать вам? А?.. А видели ли вы, как лягухи прыгают? Была девка, да незанравилось ей! И ушла девка, и ищи ветра в поле… Сам видел, как этот государев стольник девушку-то около себя на сани, а седую-то бороду под сани… А вороные так и чешут, так и чешут… А серые-то армяки на своих кошевнях все врассыпную… Ха-ха! А вы, дурни, орете: «Скоморохи девку выкрали!» Ха-ха-ха!
Часть вторая
I
ЧЕРНЫЕ ВОРОНЫ
Царь Борис, покончив обычный утренний прием бояр в «комнате», только было собирался идти на заседанье в думу, как к нему прибежал стряпчий с царицыной половины.
— Матушке царице крепко неможется, — сообщил впопыхах царицын стряпчий. — Просит тебя, великий государь, пожаловать к ней. За духовником послать изволила свою боярыню…
Борис немедля приказал послать к царице своего дохтура-немца. Затем внутренними дворцовыми покоями и переходами он прошел на половину царицы Марии.
Здесь он нашел такой хаос, такую суетню, беготню, снованье взад и вперед всякой служни, что голова у каждого, даже и здорового человека, должна была бы пойти кругом. Среди всей этой беготни и шума до слуха царя явственно долетал голос царицы Марии, которая то кричала в своей опочивальне, то стонала так, что даже в теплых сенях было слышно. Едва переступив порог царицыной передней, царь недружелюбно и подозрительно оглядел всех столпившихся тут женщин и тотчас приказал выйти из передней всем посторонним. Передняя быстро опустела, в ней остались только приближенные лица царицы.
Царь отозвал к окну боярыню Беклемишеву и спросил ее, нахмурив брови:
— Что у вас случилось? Верно, опять чем прогневили царицу?
Борису были хорошо известны истерические припадки его почтенной супруги, составлявшие одно из великих несчастий его жизни.
— Ни в чем не повинны, великий государь! — отвечала царю старая боярыня. — Ничем не прогневили, как зеницу ока бережем. Да вот кадашевская боярыня принесла матушке царице недобрые вести, ну, она и…
— Какие вести? Что за напасти могут там быть у них в хамовщине… Холсты пропали?.. Скатерти не тем узором стали брать, что ли? — с досадою сказал царь.
— Нет, государь, там у них худо поважнее случилось… Да вот, она и сама здесь! Изволь сам ее спросить!
И не успел царь оглянуться, как кто-то бухнул с визгом и плачем к нему в ноги и усиленно целовал его в сапог, причитая в голос, как по покойнику:
— Смилуйся, батюшка царь, прости меня, рабу свою, холопку грешную! Видит Бог, без вины… Всех нас бес попутал… Обошли проклятые!..