Федя потеряно молчал.
Их позвал Мариман. Все вместе вернулись к рестрану.
У входа ожидала Ленка. С ней был толстый мужчина в плаще. Он скинул плащ и, набросив его на плечи девушки, повел: ее в проулок. Мариман, переглянувшись с Губастым, двинулся следом. Губастый, подхватив под руки Мышку и Федю, потянул их за собой.
- Мы тоже иж решторана, поняли, шушлики, - предупредил он, изображая подвыпившего. .
Где-то неподалеку послышался возмущенный голос Ленки, тотчас «вступился» Мариман:
- Дядя, не трогай девчонку. Не обижай мальцов!
На возгласы побежал Губастый. Мышка, вся дрожа, прижалась к Феде.
Из подворотни выскочила Ленка, поправляя растрепанные волосы.
Мужчина метнулся в сторону, но Ленка, изловчившись толкнула ему под ноги Федю. Подоспел Мариман с Губастым
- Эй вы, урки, шкентель вам в нос! - сдавленно ругался мужчина, отбрыкиваясь: Губастый стаскивал с него ботинки - Сдирайте все, мореходку[1] оставьте.
Незнакомца отпустили. Полуодетый, он побежал, шлепая босыми ногами по лужам.
Федя поднялся. Из разбитого носа шла кровь. Мышка, вытирая ее платочком, приговаривала:
Ничего, Прыщ, все пройдет.
- Меня Федей зовут! - выкрикнул он, отстраняясь.
[1] Мореходка – паспорт моряка загранплавания.
Глава пятая. Хлеб сорок третьего года Дела-делишки. *** Старичок с газетой. - Хлеб. - Жертвы Маримана. - Под прикрытием метели ***
Федя, подняв полуоторванный воротник пальтишка, плелся, за Мариманом по берегу Семеновского ковша, заваленном ошметками прелой морской капусты. Его слегка морозило «Простыл поди, не захворать бы», - вяло думал он, втягивая отяжелевшую голову в плечи и с беспокойством поглядывая воспаленными глазами на хмурое, холодное небо.
Осенний день клонился к вечеру. Он был наполнен тоской, предчувствием ненастья.
И низкие тучи, и одинокие деревья, сбросившие лист, и рыбацкие суденышки, прижавшиеся борт к борту, и белые чайки, нахохлившиеся на черных камнях, которые огораживали ковш от Амурского залива, и сам залив - все замерло в ожидании ненастья.
Тихо. Тревожно.
А на душе у Феди муторно. Как быть - не знает. Посоветоваться не с кем. Попал будто в тинистую яму, из которой не выбраться. Мариман с него глаз не спускает. «А ведь Мышка-то ушла, - корит себя Федя, - больше не появляется в блатной компании и поди не появится. Даже не знаю, как звать-то ее и где живет. Может, встретились бы когда. Да разве я ей нужен такой-то, Прыщом вот все зовут. Она выучится, работать будет, а я? Кто я - беспризорник, вор. Знали бы в поселке, кем Федя Корнев в городе стал!»
С Мариманом пришлось ему заниматься тем, за что хлебные карточки не дают, зарплату тоже, а дают то, о чем боязно и во сне подумать.
Одно время приспособились таскать из торгового порта прессованные плиты подсолнечного жмыха. В порт пробирались, задыхаясь от вони, по сточному каналу, в который незаметно влезали за оградой летнего цирка, где в буйно разросшихся лопухах был люк.
Тетка Маримана меняла жмых на продукты.
Но однажды ночью, когда Мариман, передав первую плиту Феде, сидящему в горловине канала, сунулся в склад за второй, его заметили.
- Стой, стрелять буду! - вскинул винтовку сторож.
Мариман взвился, как кошка, и успел прыгнуть в горловину, едва не сломав Феде шею. Раздался выстрел. Дура пуля лишь чиркнула по чугунной крышке и ушла в сторону, досадно просвистев.
После этого случая Мариман несколько дней не вставал кушетки. У Феди же нестерпимо ныла шея, но он был доволен «Теперь-то поди одумается. Может, возьмется за ум, и устроимся на работу, как все порядочные люди».
Но надеялся зря.
Через неделю Мариман ожил и, разглядывая свои тонкие пальцы, спросил Федю:
- Прыщ, слышал про щипачей?
- Откуда мне.
- Собирайся, будешь на подхвате.
«Горбатого, видно, только гроб исправит, - в сердцах подумал Федя, поскользнувшись на ослизлых лентах капусты. - Что задумал - не говорит. А я плетусь за ним, как собачонка».