Мариман привел Федю в хлебный магазин.
Там было полно народу - ждали хлеба.
- Займи очередь, - шепнул Мариман.
- Очередь?
- Стой, понял! А то будешь сон кидать на голодный желудок.
Оставив Федю, Мариман начал пробираться к прилавку.
Впереди Феди оказался старичок с калининской бородкой клинышком. Шевеля сухими губами, он читал газету, почти прижав ее к морщинистому, словно залежалая морковка, лицу.
Федя невольно вытянул шею. Его заинтересовали фронтовые новости. Но старичок подозрительно покосился. Феде стал неловко, и он отвернулся. Ему показалось, что все в магазине обратили на него внимание. «Думают, поди, чо я тут оказался. Карточек-то у меня нету».
Но на самом деле никто, кроме старичка, и не взглянул в его сторону. Да и тот, видимо, успокоился и продолжал чтение. Людям было не до Феди. Каждого беспокоили свои мысли: тревожные, горестные, полные надежд - мысли, которые рождает общее горе - война.
Мариман все не подходил. Его шляпа показывалась то в одном месте магазина, то в другом. Он словно разыскивал кого то. Федя не хотел думать о нем. Он чувствовал, как по всем телу разливается жар, и стоял, будто в полудреме.
Вскоре привезли хлеб. Народ расступился. Мимо проносили деревянные лотки с коричневатыми булками. За прилавком продавщица в белом халате брала их осторожно, как новорожденных, и бережно, нежно клала на полки, одну к другой.
Старичок перестал читать, свернул газету трубочкой, полузакрыл близорукие, утомленные глаза и, наслаждаясь ароматом свежеиспеченного хлеба, тихонько втягивал посинелым носом воздух. В морщинках его, мелко лучившихся по впалым щекам, блеснули слезинки. Он не стеснялся их, а быть может, просто не замечал.
Люди, недоедавшие все эти военные годы, без голодной жадности, взволнованно смотрели на хлеб, на тех, кто уже получил его. И одобрительно, понимающе наблюдали, как те, не откусив даже махонького кусочка от поджаристой горбушки, не спеша укладывали его в хозяйственные сумки, тщательно пеленали в газеты, засовывали под телогрейки ближе к сердцу.
«Вот и снова поедим сегодня, - говорил кто-нибудь в очереди, - и силы будут на завтра».
Люди согласно кивали, они знали, что благодаря хлебу, тому растроганному чувству, которое наполняло их при виде его, они совершат все, чтобы приблизить хотя бы на день, на час, на минуту то, для чего они все сейчас жили, о чем мечтали и на работе и дома, и во сне и наяву - чтобы приблизить победу.
И Федя, поддаваясь этому общему настроению, тоже увидел хлебе не просто то вкусное, сытное, что можно есть, пережевывая и глотая, а что-то святое, без которого нет ни памяти; ни души, ни сердца - всего того, что связывает с тем прекрасным временем мирного, беззаботного детства, когда были и дом, где родился, и ласки матери, и заботы отца, и школа, и вот этот самый хлеб, который можно было есть, когда захочется.
- Вот так-то! - вдруг воскликнул старичок, взмахнув газетой. - Хлеб есть на Руси - значит, все есть. И победа будет!
Феде этот старичок показался таким добрым, близким, будто он знал его давно. И ему захотелось поговорить с ним, рассказать о себе, признаться во всем и попросить совета. Но разве все расскажешь вот так сразу, да еще тут, в очереди? Надо сказать что-то такое, веское, чтобы поверили.
И Федя сказал:
- Дедушка, а у меня брат тоже фрица бьет. Он краснофлотец.
Старичок мигом повернулся к нему:
- Позвольте, молодой человек, и что же ваш брат-краснофлотец пишет с фронта? Газета – газетой, а любопытно, знаете из первых рук. У меня-то, видите, как год никого там нет.
Вопрос застал Федю врасплох. «Пишет ли Васятка с фронта? Конечно, пишет! Обо мне, небось, спрашивает. Но кому пишет, куда? Не Тушкиным же. Им он не будет ... Да он на корабль пишет, где служил. Вот куда! Как же я раньше не докумекал, балда!»
Федя совсем забыл о старичке. Лихорадочно соображая, он, уже был готов бежать на Луговую, к проходной завода, чтобы разыскать там краснофлотцев - сослуживцев Василия. Но его слегка толкнули в плечо, Перед ним стоял Мариман. Наклонившись он шепнул: