Федя, распластавшись в железной утробе, где с трудом можно было лишь повернуться с боку на бок, едва не закричал: «Выпустите меня!» Но вспомнил наказ своего наставника Жор: «Не паниковать никогда! Моряк, а тем более кочегар первого класса, должен уметь делать все, что прикажут старшие или хотя бы делать вид, что умеешь делать».
Переноска, лежавшая перед глазами, освещала волнистую поверхность, блестевшую от затвердевшей копоти. Ее и надо было снять. Федя неуверенно шаркнул по ней скрябкой. Та скользнула как по металлу. Будто наждаком он содрал кожу с костяшек пальцев. Пососал ранки, сплюнул кровь вместе с сажей и, приловчившись, стукнул скрябкой так, что окалина отлетела. Вскоре он осмелел, освоился - и работа пошла.
Время в топке незаметно пролетело. Закончив работу, Федя постучал в поддувало.
Старший кочегар выпустил Федю, заглянул в топку, тщательно проверяя сделанное, и скупо произнес:
- Ишь ты, штормтрапснабсбыт!
- Чего он так ругается? - испуганным шепотом спросил Федя Жору: тот уже вычистил две топки и с лицом черным как у негра, наслаждался чистым воздухом под трубой вентилятора.
- Нашел ругань! - сверкнул глазами Жора. - Запомни, между прочим, когда Юрчик говорит свое штормтрапснабсбыт, значит у него на сердце полный штиль. Доволен. В данном случае тобой.
- А почему его так зовут? - поинтересовался Федя, успокоенный похвалой.
- Это его фамилия. А имя Павел Иванович.
- Юрчик ... Ровно мальчишку. Неудобно как-то. Он старый.
- Эх ты! На флоте, чем старше - тем моложе. В море не стареют - сединой покрываются, фамилия к нему подходит: юркий, значит, сам не отдыхает и другим не дает.
Покончив с топками, перебрались в котел. Тут было как в парной. Сбивая с дымогарных труб толстый слой ржавой накипи, ребята задыхались. Пот ел глаза. Роба липла к телу. Но ни, подбадривая друг друга шутками, работали без устали, словно только от них зависел выход «Ташкента» в море.
После работы в кочегарке Федя не знал, что делать с руками. Кожа, казалось, на всю жизнь пропиталась сажей и еще черте чем. По совету Жоры он протер их машинным маслом. И сажа тут же намертво въелась во все поры. Ее невозможно было отмыть никаким мылом. Стыдно было заходить в столовую с такими руками. «Поди подумают, что не мою». А Жора успокаивал: «Да не прячь ты руки под стол. Ешь дaвай. На них техническая грязь. Она не позорит, а красит рабочего человека».
Но Федя все тушевался, а есть хотелось. На судне кормили вкусно и без всякой нормы. Ешь, пока не будешь сытым. Когда Федя спросил Жору, почему нет карточек, тот ответил вопросом:
- А на фронте есть?
- Так то на фронте, там же фрицев бьют, а голодным шибко не побьешь.
- А вахту голодный простоит в штормовом океане, а за бортом долго продержится? Мы тоже не ради шмутья пересекаем океан. И япошки знают об этом. Не один наш пароход на дно пустили. Сколько ребят погибло. Мы на своем фронте. И Родина заботится о нас как может. Так что ешь, говорю!
Феде же казалось, что все на него смотрят и думают: пришел, мол, на судно ради кормежки, набьет пузо и был таков. Он выходил из-за стола полуголодный. Но у дневальной, молоденькой толстушки с ямочками на пухленьких щечках, был на таких скромных, как Федя, наметанный глаз. И она сама подливала ему жирного борща с кусками мяса, приносила добавку каши с подливом. И он незаметно поправлялся. Начал вести себя спокойно, как подобает рабочему человеку, а тем более моряку, который нужным и непростым трудом вполне заслужил хороший обед.
Постепенно и сажа отмылась, благо, душ принимал каждый раз после работы. Жора приучил.
Жили они в одной каюте. Там было две койки, одна над одной. Верхнюю отвели Феде. Жора, как ветеран «Ташкента» по праву занимал нижнюю.
О каюте такой Федя и не мечтал. «Тепло, светло и мухи не кусают, - шутил он, скрывая за этим свое счастье, которое как ему казалось, незаслуженно привалило. - Почти еще не работаю, а мне и рундук, и столик, и белье чистое. Над койкой ночной светильничек со шнурочком. Дернешь за шнурочек н читай, не мешая другому, сколько душе угодно. Чем не житье!»