Помню, как мы кочегара подняли:
Пена и кровь на губах;
Окоченевшие руки дрожали,
Смерть выражалась в глазах.
Торжествующий аккорд струн неожиданно вошел в песню. Голос Жоры, зазвенев, окреп. Плачевные, трагические нотки мотива старой морской песни про кочегара исчезли. Зазвучал надежда. Она преобразила певца. Он вскинул голову, расправил плечи, посмотрел в морскую даль так пристально, что слушатели невольно проследили за его взглядом.
Видим, на гафеле флаг развевается:
Красный! Советский! Родной!
Он нас заметил и к нам приближается,
Наш пароход «Каширстрой»!
- Спасли все-таки, я так и знала! - не выдержала девчонка, смахивая слезу. - Ой, мальчики, досталось же вам, как на фронте.
- Всем досталось и тебе тоже, - сказал моряк в макинтоше, обнимая ее. - Но теперь можешь и замуж выходить. Вот женихи, выбирай любого.
- А мне не надо выбирать, - зарделась девчонка. - У меня есть. Скоро вот вернется. Я с ним два года переписывалась. Познакомилась, когда на фронт подарки с делегацией отвозила.
- Счастливый парень: до Победы дошел и невеста - сахалинская морячка. К такой можно на край света ехать.
- Все мы счастливые. Живы, вот и счастливы.
Кунгас привалился к обшарпанным сваям деревянного причала. Из распадка, среди лиственниц которого разбежались рубленные домики шахтерского поселка, доносились песни.
- Наши празднуют уже! - засмеялась девчонка и, изловчившись, как ковбой лассо, набросила швартовный конец на причальную тумбу.
Не успели моряки войти в поселок, как их тут же расхватали. Горнякам хотелось, чтобы моряки почувствовали себя у них как дома. И они приглашали их словно близких, которые не должны оставаться в стороне, когда в семье праздник.
Жору и Федю остановил могучий бородатый старик. Расставив руки, он обхватил ребят и прогудел:
- Идем, идем, парни, за стол.
Он подвел их к ограде, вдоль которой была сложена поленница, накрытая рваной сетью. Пропуская ребят, старик вновь забасил:
- Принимай мать, сыновей, угости ровно своих. Наших-то уже не придется.
Похожая на колобок старушка встретила их, будто ждала. В чисто выбеленной горнице на красной стене висела большая фотография двух, плечо к плечу, безусых парней. Они строго смотрели на вошедших.
Друзья почувствовали себя неловко. Но старик уже подталкивал к столу, на котором алели куски балыка из красной рыбы: огромная сковорода источала такой запах жареной картошки, что у ребят, отвыкших от домашней пищи, слюнки потекли.
Старик плеснул в чарки. Старушка, подперев щеку рукой, поморгала влажными глазами и посоветовала:
- Сынкам бы не стоило. Не окрепли ишо. Посидели бы так, угостились чем бог послал. Картошка им и без вина будет в удовольствие, в море-то ее не больно поешь, так приготовленную. Попробуйте. - Она смахнула слезинку, мельком взглянула на фотографию. - Любили они картошечку да с рыбкой...
- А нам, бабушка, и нельзя, - успокоил старушку Жора, осторожно, чтобы не обидеть старика, отодвигая чарку. - Нам на вахту в ночь.
- Ладно, коли так. Вахту подводить не к лицу. Дело морское. Сам стоял, - сказал старик одобрительно и поднялся. Встали и ребята. Одна старушка, пригорюнившись, сидела.
- Помянем! Поклонимся праху сыновей наших. И за вас, морячки, и за нас со старухою. Жить будем и мир беречь.
Он выпил.
Помолчали. Потом, когда отпустила боль, разговорились.
Вспоминали, кто что пережил, что видел, как начиналась она, война, кого унесла, проклятая.
Они, несмотря на различие в возрасте и на то, что встретились впервые, чувствовали глубину слов, сказанных каждым, ибо их мысли, счастье, печаль и воспоминания - все сегодня было общим, близким и дорогим.
- Смотрю я на вас, морячки, - рассуждал старик, - обличьем-то вроде вы и возраст взяли, а пригляжусь – оленята. Нелегкая, видать, вам доля досталась. В такие-то годы в море: ходить, не фунт изюма. Вот тебе, Федюшка, годков шестнадцать, не боле, да и друг твой недалеко ушел, а почему не дома вы, не в школе? Судьба нелегкая по морю гоняет? Отцы ваши и братья старшие на фронте, а вы тут, на их месте. Но ничего все позади. Вернутся родные с фронта, а вы учиться пойдете. Нагоните, свое возьмете. Было бы желание.