- Не вернутся, дедушка, - потупился Жора.
- У обоих?! - вырвалось у старушки.
- У обоих ... Но мы возьмем свое. - Жора через силу улыбнулся. - Это точно! Зря, что ли, наши отцы Гитлеру шею свернули!
- Сироты мы ... И вы, внучата, и мы, старики, - вставила старушка.
- Ничего, мать, - утешил старик. - Одиноким никто не будет.
Федя слушал и молчал, низко склонившись над тарелкой. Мысль об отце все сильнее тяготила его. Он страдал от того, что был не тем, за кого его принимали – не сыном, погибшего на фронте. «Я обманул Жору, - терзался он, - этих добрых стариков, всю команду. Всех! Надо признаться. Надо чтобы узнали правду, иначе мне будет стыдно жить».
Жора подумал, что друг все еще не может справиться с печалью утраты:
- Да кончай, Корешок, будь, мужчиной. Выше голову. Отцы погибли за Победу!
- Выше? Тебе можно держать, мне нельзя, - глухо произнес Федя.
- Ты это брось, между прочим! - опешил Жора.
- У меня отец не на фронте!.. В лагерях... Наших ... Он враг народа был! - бросал Федя жестко, чувствуя в крике своем облегчение. - А я в анкете соврал. Соврал! Понимаешь? Сказал бы правду, меня на пароход и близко не пустили бы.
Ему показалось, что в расширенных глазах Жоры мелькнуло презрение. Криво усмехнувшись, он хотел было подняться из-за стола и уйти куда глаза глядят. Но старик, положив ему на плечо руку, удержал:
- Не горячись, паря! Молод еще. Не бери близко к сердцу. Придeт время, разберемся. А совесть свою очисти. Она выше всякой анкеты.
Когда возвращались на судно, Жора осторожно спросил:
- Корешок, а ты кому-нибудь из команды говорил об этом?
- Если тебе не сказал ...
- И не говори, между прочим, советую как другу.
- Нет! Не могу. Скажу помполиту. Завтра пойду и все расскажу. - Федя ожидал, что Жора поддержит его.
Нo друг на этот раз промолчал.
Глава пятая. Признание. ***«Рубить концы». - День на всю жизнь. - Решение помполита. - Ссора друзей***
На другое утро, когда они заступили на вахту, Жора, зайдя к Феде в кочегарку, посоветовал:
- Да не иди ты к помполиту.
- Пойду, - уперся Федя.
- У тебя, между прочим, головной перегрелся, - начал сердится Жора, переживая за друга. - А вдруг ты все концы обрубишь.
- Как это обрублю?
- Да вот так! Тебе на мореходке крест поставят. А это значит - тебе океаны закрыты. Останется один нудный каботаж. И будешь петь: «Сахалин да мыс Лопакта, в общем, берега, портов где нету».
- Ничего, я на «Франце Меринге» поработаю, там тоже кочегары нужны.
- Давай, давай шуруй! Какие твои годы.
- А что, если заслужил!
- Заслужил? Когда успел?! У тебя брат на фронте геройски погиб. Да и сам не бичевал. Почти два года на «Ташкенте». Кто плохое скажет, тому нюх начистим.
- Пойми, не могу я теперь всем нашим в глаза глядеть. Что подумают ...
- Эх Федя! Федя ты и есть, между прочим! - махнул рукой Жора, - Тебя не переделаешь. Удивляюсь, как еще мне удалось сработать из тебя кочережку. Ладно, дуй к помполиту, он поймет. Иди, я присмотрю за котлами.
С тяжелым чувством поднимался Федя к помполиту.
Анатолий Васильевич сидел в каюте за письменным столом, занося в дневник впечатления вчерашнего дня.
Вчера утром, едва живой от усталости, вылез из трюма и поднялся к себе в каюту. Не снимая старый бушлат - память о службе на флоте, упал на диван, вытянув ноги в резиновых сапогах, испачканных углем, и с наслаждением расслабился. Он дышал шумно, с надрывом и все не мог надышаться.
В 1941 году Анатолий Васильевич на морском охотнике сопровождал транспорт с детьми, эвакуированным из Одессы. При очередном налете фашистских самолетов ему осколком разорвало легкое. С тех пор любая физическая нагрузка давалась с трудом, не хватало воздуха, липкий пот покрывал тело, мышцы слабели.
Моряки советовали Анатолию Васильевичу отдохнуть, просили покинуть трюм, мол, и без него справятся. Но он отмалчивался. Еще не наступило время, чтобы он, помощник капитана по политической части, бывший главстаршина Черноморского флота, отдыхал, когда все работают, как говорится, по двадцать пять часов в сутки. И он, вдавив колено в колкие, сырые куски угля, все выбрасывал, как винтовку, короткую кочегарскую лопату, поддевал ею сколько мог, подтягивал к себе и, стиснув зубы, рывком отбрасывал уголь подальше, в гулкую темноту трюма.