При желтоватом свете подпалубных светильников, как в атаке краснофлотцы, молча и зло кидали уголь торговые моряки. Слышалось шуршание скатывающихся кусков, сопение людей, звон и шорох лопат. Изредка будто взрывалась граната. То падала в трюм очередная сетка с углем. Пыльная лавина его сползала к ногам. Только успевай отгребать.
Так работали почти всю ночь до смены.
«Черт подери, - подумал Анатолий Васильевич, с трудом расстегивая бушлат и потирая ноющую грудь. - Кажется, как начал воевать в сорок первом, так и двигаю без перекура ... »
Нo он не успел раздеться. Заглянул радист:
- Товарищ помполит, Москва только что ... Фрицам капут! Капитуляция! А это, это Победа! Я - в рубку, может еще что. – И он скрылся.
Анатолий Васильевич сразу и не поверил. Думал, что ослышался, что задремал от усталости и известие, которое так ждал все последние дни, приснилось ему. Но слово, произнесённое радистом с таким ликованием, ворвалось в сознание, зазвучало, наполняя все тело, разбитое непосильной работой, легкостью. Он выбежал и остановился, пораженный.
Ему показалось, что все изменилось вокруг, что он никогда еще не видел такого родного, мирного берега, такого лазского неба, таких нежных облаков, такого доброго моря, такого веселого утреннего солнца. И не было тоскливой мороси, мрачного тумана, грозных туч, зловещих волн, обманчивой ночи, предательских скал - всего того, что, казалось,. Преследовало все четыре года и его, и товарищей, и корабль, и всю землю, на которой он родился, жил и ради которой погибал и работал.
Но на «Ташкенте» все так же возле лееров маячили виромайнальщики, взмахивая руками, как дирижеры, все так же дергались лебедчики, орудуя рычагами, все так же, словно ничего не произошло, продолжалась погрузка.
«Да что они все!» - с какой-то обидой подумал Анатолий Васильевич и сообразил, что радист, видимо, ошалев от счастья, снова приник к наушникам и забыл сообщить другим. А люди ждут. На судне, на катерах, на кунгасах - везде! Ругая себя за то, что задержал всеобщую радость, что еще не поделился ею ни с кем, помполит взбежал на верхний мостик. Не обращая внимания на протестующий взгляд вахтенного штурмана, схватил ручку парового гудка и чуть не вырвал ее.
Где-то вверху, над мостиком послышалось слабое шипенье, словно лопнула и выпускала воздух пробитая пулей автомобильная камера. Помполит испугался, что гудок вышел из строя, но тут вырвался могучий, низкий бас «Ташкента».
Приоткрыв рот, как мальчишка, Анатолий Васильевич в упоении прислушивался к нему и все тянул и тянул ручку.
«Жучок», который только что вертелся под бортом, собирая непослушные кунгасы, освобожденные от угля, повернулся острым, побитым носом к «Ташкенту», накренился и застыл, как бы стараясь понять причину столь долгого гудка.
А все, кто был на палубе, в трюмах, в машинном отделении, кто за годы войны не привык бросать работу без разрешения, сейчас, не сговариваясь, как по приказу свыше оставили ее и бегом собирались на зов «Ташкента», уже зная, чувствуя и ликуя, что сейчас наконец-то услышат то, что давно ждали.
Вся работа прекратилась. Наступила торжественная тишина.
Анатолий Васильевич, выйдя на крыло мостика, говорил, не слыша своего голоса. Но он видел и пылающую Одессу, и перекошенные лица краснофлотцев, поднимающихся в атаку, и кровавые глаза фрицев, полные ужаса. В ушах его раздавался и стон раненых, и крик женщин, и плач детей. Ему казалось, что грудь его сжигает пламя.
Потом Анатолий Васильевич сколько не пытался восстановить в памяти свою речь - не мог. Но чувство, которое он испытал вчера, в День Победы, жило в нем и сегодня и наверняка останется на всю жизнь ...
В открытый иллюминатор каюты ворвался шаловливый весенний ветерок и заиграл топкими, цветастыми занавесочками. С палубы донесся женский голос:
- На кунгасе, отваливай! Или уснула? «Чалку сбросить?» Сколь раз тебе говорила - чалка на Волге. А тут, на море, это концом называется.