"Ишь ты, котеночек нашелся! Ждет поди, когда помощи запрошу? Жди-жди, не дождёшься», - Федя засопел, давая понять, что спит непробудным сном.
А Жора громко хлопнул дверцей рундука, достал гитару и, развалившись на койке, начал «концерт», совсем не беспокоясь о том, что разбудит товарища по каюте, не думая, что тому надо отдохнуть перед ходовой вахтой.
На этой дубовой скорлупке
Железные люди живут.
Пусть волны доходят до рубки,
Но с ног они нас не собьют.
Федя невольно прислушался. Слова нравились. Да и пел Жора как никогда здорово. «Наверно, на него шторм тоже влияет, но по-своему. Недаром говорят старые моряки, что укачиваются все, девяносто девять человек из ста. Только одни в одну сторону, а другие в другую. Кто начинает есть много, а таким, как я, совсем не можется. Вот он поет: а тут хоть плачь».
Бушуют ветры, стонет шквал,
Рыдают снасти.
Кто с ветром морским не воевал,
Тот не узнает счастье!
Песни дразнили, вызывали зависть к Жоре, ко всем, кто мог сейчас стоять вахту, как будто и не было никакого шторма. Для таких море всегда свое.
«А я не такой, видно, - ревниво думал Федя. - О таких, как я, говорят: любит море с берега».
А Жора будто почувствовал, что было в душе у Феди, и запел:
Набрали пассажиров, вербованных в Сибири.
В твиндеки насадили, хоть соли.
Концы поотдавали -
В твиндеках застонали,
А слабые совсем уже дошли.
Он откровенно насмехался над Федей. И шторм был на его стороге.
Рядом с койкой, за тонкой бортовой обшивкой «Ташкента» гуляли волны. Порой они, гневно ухая, ударяли так, что, казалось, вышибут толстое стекло иллюминатора. И когда «Ташкент» вздымал корму и сотрясался всем корпусом от бешеного вращения гребного винта, оказавшегося в пустоте, Федя со страхом смотрел, как вспыхивало за стеклом что-то зеленоватого-белое, взрывалось и булькало, готовое ворваться в каюту и залить ее смертным холодом .
«Ташкент» то взбирался вверх, вставая на дыбы, то круто падал носом. Федя то совался головой в подушку, то сползал с постели, упираясь ногами в заднюю решетку койки.
Жора и шторм будто сговорились. Но в конце концов Жора угомонился. А шторм - нет. Сон не приходил. Лишь где-то за полночь Федю сморило.
В три часа сорок пять минут его подняли на вахту. Шторм, и не думал утихать. Пока Федя собирался с силами, Жора быстро одевшись, ушел. Кое-как натянув робу, Федя тоже выбрался из каюты.
На палубе стояла кромешная тьма. То и дело прокатывались волны. Федя, за что-нибудь ухватившись, пережидал их. Когда «Ташкент» на миг замирал на ровном киле, он бросался вперед. До средней надстройки, где был вход в машинное отделение, добрался благополучно. Его не смыло. Только на нем не было сухого места. Но это уже полбеды: не на руле стоять - в кочегарке.
Склянка прозвучала похоронно. Федя спустился в кочегарку и ему показалось, что тут качает меньше, чем вверху. Скоро понял, что ошибся. Здесь было гораздо хуже. Его буд-то засунули в душное чрево какой-то чудовищной большой матрешки, которую кто-то, точно издеваясь над ним, толкал и толкал.
Весь отсек наполнял приглушенный вой. И шел он не от трудолюбивой доночки, не от усердных топок, не от выносливых труб, а от самих котлов. Там, в этих наглухо склепанных, стальных бочках, среди переплетения металла, будто забыли в спешке аврала что-то живое. И теперь, задыхаясь, оно металось, стучало, стремясь вырваться наружу, и безутешно плакало и молило о помощи. И Федя на четыре часа остался один на один и с этим жалобным стенанием, раздирающим душу, и со страхом перед морской болезнью, и с жутким ожиданием опасности, которую таил в себе двенадцати бальный шторм.
Застоявшийся воздух кочегарки был настоен на резком запахе перегретого мазута, на густой вони льяльных вод, взболтанных качкой, на едкой гари цилиндрического масла, подгораемого на штоках механизмов.
Вентиляционная труба над ящиком едва освежала. По-видимому, раструб ее не захватывал ветер. Можно было сбегать наверх и развернуть ее. Но надо просить Жору, чтобы он присмотрел за топками. А просить - значит, идти на поклон. Этого Феде не позволяла гордость. Его стошнило. Он едва успел добежать к льялам. Такого страдания ему не приходилось испытывать. Упасть бы прямо на плиты, отлежаться, как делал всегда. «Кто увидит, кто сейчас зайдет? Никто. Все спят. Механик разве?» Но тот не отходит от регулятора главной машины, которая то срывается в такой темп, что готова разорвать цилиндры, то едва-едва проворачивает гребной винт, на который внезапно наваливается масса воды.