Искушение было велико, но Федя нашел в себе силы не поддаться ему, «Лягу и не встану, - думал он, борясь сам с собой. - Но я ведь на вахте. На вахте!»
Чтобы отвлечься, он заставил себя ходить от борта к борту. Движения давались с трудом. Когда судно круто ложилось, Федю тянуло к борту, как кусочек металла к магниту. И он, чтобы не расшибиться, выставлял руки и упирался ими в борт. Оттолкнувшись, поворачивался и шел словно в крутую гору, которая вдруг проваливалась перед ним, и он снова летел, но уже к противоположному борту.
Он изрядно утомился. Но опять и опять в уши врывался надрывный вой котлов. И опять желудок болезненно сжимался. Сознание того, что он не может одолеть эту распроклятую болезнь и что, видимо, не одолеет никогда, вконец обессилило его.
Федя подобрался к щиту и, придерживаясь за осклизлый фундамент донки, дышавшей в лицо горячим паром, заставил себя взглянуть на приборы.
Стрелки были на «марке». И это удивило и обрадовало. Ему показалось, что вся мощь топок, котлов, вой этой неприхотливой доночки, вся его, хотя и слабая, но все еще жившая в нем воля, скопились сейчас в эту штормовую ночь на тонких остриях стрелок, чтобы удержать их у красной черты. И надо держаться, иначе «Ташкент» не выгребет против ветра и волн, не устоит перед разбушевавшимся штормом. И команда, которая сейчас спокойно отдыхает, доверив ему, Феде Корневу жизни, погибнет вместе с пароходом.
Федя вспомнил вдруг и хлебный магазин, полный народа, и старичка с газетой, и рыдающую женщину, и ее девочек, и рахитичного Мышкиного братишку, и самого себя, мечтающего в бездомье своем о кусочке хлеба... И ему подумалось: и на далеком берегу, во Владивостоке, и во всей стране знают, что «Ташкент» пошел за хлебом, что на нем работает он, Федя Корнев, на которого можно положиться и который сделает все, чтобы доставить хлеб вовремя и в целости.
У него словно прибавилось силы. Он смог осмотреть огонь в топках, подкачать воду в котлы, сменить и почистить форсунки.
Устало присел на ящик с песком. Слабый, прохладный поток воздуха обдал его и исчез. Он напомнил ему о раструбе вентилятора, который не мешало бы развернуть к ветру.
«Разверну! - решил Федя, задыхаясь. - Так хоть дотяну до конца вахты. И Жору этого просить не буду».
Отбросив все сомнения, надеясь, что за несколько минут, пока его не будет, в кочегарке ничего не случится, он ухватился за скоб-трап и начал карабкаться наверх.
Выбравшись около дымовой трубы на спардек, где торчал раструб, он прыгнул к нему, с силой сжал ручки, развернул и осмотрелся.
Шторм, беснуясь, все подчинил себе. Он смешал и море и небо. Только «Ташкент» еще сопротивлялся ему. Напрягаясь всем своим громадным корпусом, бросал вызов разбушевавшейся стихии, боролся, жил и шел вперед, не сбиваясь с курса. И когда впереди вдруг вырастала, зловеще белея, водяная гора, «Ташкент» не отворачивался, не уходил в сторону, не вилял, а шел на нее носом. Яростная волна обходила пароход , с борта, заворачивалась подветренным склоном и нависала над судном зеленым, разлохмаченным в гневе гребнем, который готов был обрушиться и сломать, смыть, утащить все, что было на палубе. Но гора; как бы подумав, что и сама вдребезги разобьется о стальную махину, униженно ниспадала под днище без всяких усилий поднимала «Ташкент». Тот, возбужденно дрожа, на несколько мгновений задерживался на вершине. И тогда далеко-далеко различалась светлеющая полоса небосклона. То брезжил рассвет. Поглядев на него и набравшись сил, «Ташкент» шел навстречу новой волне, которая, казалось Феде, была еще больше, чем предыдущая.
- Все равно пробьемся, слышишь, штормяга! - прокричав Федя и заторопился в кочегарку.
Там был полный порядок.
Вахта подходила к концу. Федя, то и дело подставляя лицо потоку свежего воздуха, перебарывал тошноту. Он начал готовиться к сдаче. Протер потеки мазута возле топок. Хотел было подраитъ плиты. Но не успел. Только нагнулся, как за спиной что-то хлопнуло, словно винтовочный выстрел, и протяжно засвистело. Федя вздрогнул и, оглянувшись, оцепенел.