Меч был его гордостью, его офицерской честью, его славой, его верой в вечность самурайского духа. Он достался ему от отца. Отцу от деда. Самурайские корни поручика уходили вглубь веков.
Успокоившись, поручик с благодарностью погладил ножны из священной, благородной вишни. Он хотел было прицепить меч, который снял, когда перевязывал рану, но не успел.
Неподалеку послышались гулкие шаги, Одзаки, оставив меч, потянулся к винтовке. Подходил дозор русских. Солдаты переговаривались. Поручик, зная язык врага, прислушался.
- И зачем патрулировать посылают? - говорил недовольный голос. - На перевале, говорят, япошки ожесточились. И никак их оттуда не выкурят, шарашку им в душу. А обойти нельзя. Шоссе одно, а по сторонам голые скалы. Лес был, да они сожгли. Вот шоссе дотами перекрыли. И в них смертники сидят. Говорят, цепями прикованы к пулеметам. Где это видано, шарашку им в душу. Вот туда бы нам, а не тут ходить.
Раздался треск стекла под ногами. Другой голос чертыхнулся и назидательно произнес:
- Посылают, значит, так надо! В городе тоже все может быть. Слышал, как японка вонзила в спину матроса нож? Зашел один в дом проверить, а она его и пришила, сволочь! Городские власти сдались, но это еще не значит, что конец войне. Самураи есть самураи. Фанатики, одним словом. Верят в одного микаду, как фрицы в Гитлера. Микадо этот для них царь и бог. Вот когда он сам скажет капитулировать, а самураи услышат, что это он сказал и никто другой, может, тогда они еще и подумают, сложить оружие или нет.
- Ну-у, - протянул третий, - тогда все харакири себе сделают.
- А чо такое харакири?
- Обычай у самураев такой. Мечом по пузу. И смерть. Почетная, говорят, смерть.
- Вот придумали, шарашка им в душу. Ну и пусть делают свое харакири. А мы пули сбережем. Слышь! Стон будто.
Дозор замолчал. Одзаки едва не прокусил повязку. Гулкие удары сердца отдавались в ушах. Казалось, звучит колокол.
- Нет, кажись, почудилось, - наконец сказал один из солдат.
- Все может быть, пуганая ворона и кустов боится. Был у меня однажды случай на границе ... - начал рассказывать второй.
Голоса постепенно удалялись и вскоре затихли. Одзаки отложил винтовку и задумался.
То, что он услышал, ободрило его. Значит, не все еще погибло. Капитуляции нет. Настоящие самураи сражаются. Наступит ночь, и он выберется отсюда. Надо ждать. А кто умеет ждать, как говорит мудрость отцов, того ждет награда.
Русскому языку научил отец. Он еще до первой победоносной войны с Россией по приказу самого императора долгое время проживал во Владивостоке, служа поваром под видом китайца у русского генерала.
После войны, вернувшись домой на Хоккайдо, отец много рассказывал о богатой тайге, полной строевого леса, пушнины и зверя, о прозрачных речках, куда заходит по осени жирный лосось, о земле, которую стоит копнуть, и найдешь самородки золота.
А о народе этой богатой земли старик почти ничего не говорил, словно боялся сказать правду. Упоминал лишь тогда, когда высасывал трубочку опия (приобрел эту дурную привычку, выдавая себя за китайца). Тогда в его слабом голосе, проскальзывали нотки не то зависти, не то уважения:
- Шибко непонятные люди. Силы много. Работают как играют. Иногда деньги не берут. Помогут и разойдутся ...
Одзаки ненавидел отца в эти минуты. Воспитанный славной победой над русским флотом в девятьсот пятом году, он с малых лет презирал русских.
С ними Одзаки пришлось столкнуться самому. Это произошло совсем недавно. То 6ыли торговые моряки с транспорта, торпедированного в проливе Лаперуза. Ему, как знавшему русский язык, приказали вырвать у них признание, что пароход потоплен американской лодкой. «Признание необходимо империи, - объяснили ему в штабе гарнизона, - тогда мы, как говорят русские, вобьем клин между Америкой и Россией».
Но русские моряки не подались на провокацию. Все ухищрения Одзаки были напрасны. Их ничто не могло сломить, поставить на колени. А ведь среди них были и мальчишки ...
Незаметно наступил вечер. Сменилось направление ветра. Теперь он подул с моря. В пакгаузе посвежело. Одзаки сдвинул повязку.