И Федя, чувствуя, что надо бы сделать приятное тетке Аксинье, все же чистосердечно сказал:
- Нет, не вам, а Васятке.
- Ему? - слегка смутилась она. - А что ж не довез?
- Так он на фронт уехал, разве вы не знаете? – удивился Федя.
- На фронт?! - ахнула тетка Аксинья. - И даже проститься не пришел. С тех пор, как случилась беда со Степаном Мироновичем, ровно чужие стали ...
Она не договорила и понуро замолчала.
Услышав об отце, Федя ниже склонился над чемоданчиком. Больше там ничего не было, кроме бельишка да чистой рубашонки. Он закрыл его.
Тетка Аксинья положила ему руку на затылок, погладила.
И эта тихая ласка не дала порваться той чуткой нити, которая протянулась меж их сердцами при встрече.
- А я же тебе, Федюшка, не сказала, - оправившись от каких-то своих тяжких воспоминаний, начала рассказывать тётка Аксинья, - мой-то Иван Спиридонович тут в гору пошел. В поселке председателем поссовета был, а здесь в базовом комитете профсоюза торговых моряков. Большой чин по нынешним временам. Вот и квартиру добился, не всякому такую дадут. И продукты не, выводятся, - она кивнула на полки с банками. - Да что и говорить - важной персоной стал. Там-то был гусак-гусаком, а тут индюк целый, не подступись. На обед заявится - увидишь. Ты вот говоришь, работать куда тебе, а я что подумала, на пароходе бы тебе самое место. Сыт, одет, обут. В Америку эти пароходы сейчас ходят. Опасно, правда. Но где теперь не опасно.
- Ой, тетка Аксинья, хорошо бы! - вырвалось у Феди. - На пароходе мне нравится.
- Дак я по глазам вижу, - улыбнулась она. - Кто на море родился, тот с морем и породнился. Так что, Федюшка, давай-ка закатим мы Ивану Спиридоновичу обед с твоим угощением, да скажем, что земляки ему прислали. Схитрим немножко, Он и размякнет. А мы с тобой тут и попросим, чтобы похлопотал за тебя.
Федя отвел глаза.
- Да ладно, ладно, видно не по душе тебе про гостинцы-то, Весь в отца. Да и Василий такой же. Все вы Корневы прямые, да гордые, - она вздохнула. - Ну, да я грех на душу возьму; Скажу обо всем сама, а ты помалкивай. Вот и сговорились. Ну отдохни пока, жилье наше посмотри, на балкон выйди, полюбуйся городом.
На балконе перед Федей как на ладони раскинулся порт.
У причалов стояли пароходы. Над ними нависали, как цапли над гнездами, ажурные краны. Порой они, словно клювами, выдёргивали из трюмов то громоздкие ящики-тяжеловесы, то мешки в грузовых сетках, то бочки - и все это подавали на причалы. Возле грузов, как муравьи, копошились фигурки грузчиков. Они тотчас растаскивали его по вагонам.
Федя разыскал глазами «Франц Меринг»: тот все еще дымил у причала. Теплое чувство к невзрачному пароходику шевельнулось у него. Он с благодарностью вспомнил его молодую команду, низкую, обшарпанную волнами надстройку, тесное машинное отделение, жаркую кочегарку. Когда плыл на нем, все обегал, все осмотрел. «Быть тебе морским волком, - снисходительно говорил какой-нибудь чумазый кочегар, которому и самому-то было от роду лет шестнадцать. - Встретишь брата- и давай к нам. Научим уму-разуму. Кто на «Франце Меринге» не бывал, тот и море не видал».
Вот тогда-то и окрепла у Феди мечта стать моряком, которая жила в нем с тех- пор, когда с крепких плеч отца увидел впервые перед собой морской простор ...
Он не услышал, как на балкон вышел сам Иван Спиридонович Тушкин, и, лишь когда тот спросил утробным голосом: «Залюбовался?» - вздрогнул, возвращаясь к действительности, и обернулся.
Перед ни стоял капитан - не меньше. На нем был морской китель, с нашивками и крупными бронзовыми пуговицами с тусклыми якорями. Голову его украшала морская фуражка с эмблемой торгового флота и с таким массивным козырьком, который, прикрывая глаза, казалось, все время клонил голову, не давая держать прямо.
Одним словом, перед Федей был настоящий мореход. Нечета капитану «Франца Меринга». Тот выходил на верхний мостик и в шторм, и в штиль, и при отходе, и приходе- всегда в замызганной робе и в будто изжеванной, выцветшей мичманке.
Да и фигурой Иван Спиридонович внушал уважение, что в высь, что в ширь, бог пне обидел. Но вот лицо его вроде было не подходящим для мужественного моряка. Щеки надутые, словно Иван Спиридонович, как запасливый бурундучок, держал за ними орехи. Губы, вытянутые вороночкой, ярко рдели, будто присосок миноги-семидыры, которую Федя однажды видел в прозрачной протоке, охотясь за рыбой, и которая напугала его своим змеиным видом.