- Георгий Исаев погиб в короткий миг короткой войны, - донесся до слуха Феди глуховатый голос помполита. - Он вошел в нее, словно в штормовое море легкая лодчонка, и не вернулся. - Юнга Дальневосточного морского пароходства пал, как боец, от вражеской пули, пал смертью, которая подстерегала его во всех огненных рейсах. И слава ему такая же, как всем, кто погиб за Родину в борьбе с фашизмом. И память такая, - голос Анатолия Васильевича было сдавил кашель. Он справился с ним и продолжал, - Хрупкий, мечтательный мальчишка... Кочегар! Машинист! Торговый моряк! Вместе с нами, не хныча, встречался лицом к лицу со штормом. И не было для него выше цели - доставить груз фронту. Он отстоял вахту длиною в четыре года. Тяжелую вахту, которая под силу только мужчине. Пусть спит спокойно ...
На могилу моряки возложили гранитный морской валун, на щербатой поверхности которого было высечено:
Георгий Исаев
моряк с «Ташкента»
1928-1945
А ниже, вместо эпитафии, любимая фраза Жоры: «Мужчины уходят в море. На берег возвращаются мальчишки».
Ударил над могилой прощальный залп и отозвался в сердце Феди ноющим эхом. Он не плакал. «Моряк не плачет!» - так бы сказал друг словами морской песни.
В пролив входил пароход. Над его трубой поднялась струйка пара. Раздался длинный, печальный гудок.
- Дань погибшему «Трансбалту». Он ведь тоже лежит где-то здесь на дне, - сказал Семушкин.
- И нашему Жоре, - добавил старший механик.
Глава шестая. Срыв. Опять Тушкин. - ***Комиссия.-Зловещий «рыбак».-Самовольник.-Сквер неожиданных встреч***
Прошло два года. Федя возмужал. Окреп. Раздался в плечах. Был строг к себе и к товарищам. Он помнил Жору. Редко когда веселая улыбка озаряла его задумчивое лицо. На берег почти не ходил. Работал за двоих. В свободное время готовился к поступлению в морское училище. Казалось бы, будущее открывалось перед ним светлой дорогой, которую выбрал сам. Идти вперед без всяких сомнений и радуйся, что исполняется мечта. Но жизнь еще рая проверила его на излом.
В тот весенний день «Ташкент» стоял на рейде Золотого Рога в ожидании комиссии, созданной недавно при Дальневосточном пароходстве для упорядочения кадров.
Команда переживала. Предстоял интересный, первый после войны рейс в тропики с заходом на Филиппины, Гонконг и Сингапур. А тут как снег на голову эта комиссия. Ходили слухи, что она может лишить загранпаспорта любого, кого посчитает не достойным звания советского моряка.
Во время обеденного перерыва разъездной катер пароходства лихо подошел к парадному трапу. Моряки высыпали из столовой на палубу. На борт поднялись трое: начальник политотдела, инспектор отдела кадров с черной, как у пирата, повязкой и Иван Спиридонович Тушкин.
У Феди отчего-то екнуло сердце. Тушкин, скользнув по нему безразличным взглядом, прошел мимо. «Видно, не узнал», - решил Федя. Иван Спиридонович потускнел, щеки обвисли, словно опустевшие мешочки. Губы одрябли и посинели, точно присосок миноги, отметавшей икру. Живот его раздался еще сильнее. Распирая форменный китель с золотыми капитанскими нашивками и медалью «За победу над Японией», он придавал Тушкину неприступную величавость и важность.
И Федя, глядя, как он степенно идет рядом с начальником политотдела, небольшого роста подвижным человеком в распахнутом кожаном реглане, подумал с раздражением: «Все такой же! Кто не знает, скажет: это главный и мнение его - закон». Как бы подтверждая его мысль, вахтенный матрос, почесывая затылок, озабоченно протянул:
- Да-а, вот и гусь. Такой кого хочешь выведет на чистую воду.
Прибывшие прошли к капитану. А через полчаса всей команде было приказано собраться в столовой.
Комиссия работала в кают-компании. Туда вызывали по одному. Моряки в ожидании волновались. Но вида не показывали: перекуривали, шутили, как обычно, посмеивались. Каждый словно говорил, что ему нечего бояться. Наконец вызвали Федю.
В кают-компании за большим обеденным столом, накрытым, как в торжественных случаях, бордовой скатертью, кроме комиссии сидели и капитан, и помполит, и Юрчик. Федя облегченно вздохнул: «Все-таки свои» - и исподтишка быстро взглянул на Тушкина.