- Погиб, а что в этом нового - сухо спросил начальник политотдела, досадливо поморщившись.
- А вот что, - откинув голову, отвечал Иван Спиридонович. - Где погиб и почему погиб, не написано. Мал был, да ловок! А у него отец расстрелян, как враг народа. Враг народа! - со смаком повторил он. - Можно ли после этого доверять, быть, уверенным в нем? Нельзя! А ведь может случиться, уважаемый помполит Анатолий Иванович, что Корнев, следуя примеру отца своего, выкинет за границей такую фортель, что и ваш портфель, и наш в том числе, выпадет из рук.
И Иван Спиридонович, весьма довольный произведенным эффектом тоненько засмеялся. Дряблые щеки его затряслись, как студень. Губы открылись вороночкой. Живот, колыхаясь, внезапно вздулся так, что одна медная пуговица на парадном кителе отлетела.
Вся фигура Тушкина расплывалась перед Федей. Ему казалось, что это уже и не человек сидит, а прозрачно-бурая медуза. Она надувалась, росла и, заполняя кают-компанию, зыбко обволакивала и стол, и кресла, и диван, и радиолу в углу, и открытые иллюминаторы, и всех, кто был здесь. Вот она липко начала наползать и на него. Он не помня себя рванулся и выбежал из кают-компании.
Федя не слышал ни требовательного окрика Юрчика, ни хриплого кашля, которым зашелся Анатолий Васильевич.
На верхней палубе никого не было. Вахтенный матрос, перегнувшись через фальшборт, разговаривал с незнакомыми моряками, которые на дорке[1] подошли к трапу.
- Да не ждите, ребята, - убеждал он. - Не дождетесь. Пока комиссия не кончится, Юрчик не выйдет. Он же председатель судового комитета.
- Тогда передай ему привет. А может, на берег кто есть, подбросим?
- Да нет пока.
- Есть! - и Федя скатился по трапу и прыгнул в дорку.
- Корешок! Увольнения же еще не разрешали. Да куда ты? - всполошился вахтенный.
Бессильный гнев на всех переполнял Федю. С каким-то злым наслаждением он твердил сам себе: «Куда, куда! К черту на кулички! Нет больше Корешка.. Сгорел Корешок. Недостоин ... Есть Прыщ ... Слышали о таком? И шабаш! Шабаш!»
Моряки в дорке не растравляли рану, словно чувствовали, что с ним. Лишь один сказал:
- Бывает, браток. Перемелется - мука будет. Только зря не горячись.
«Ташкент» исчез в надвигающихся сумерках. Только долго еще дрожали палубные огни. Федя отвернулся.
Дорка подошла к причалу. Вместе с моряками Федя проскользнул мимо вахтера. Не энная, что делать дальше, куда податься, свернул в тенистый скверик, который во Владивостоке почему-то звали нежным именем «Фиалки». «Хороши «фиалки», - усмехнулся он, вспомнив, как некогда коротал здесь на скамейках одинокие ночи.
В летнем цирке, расположенном в сквере, шло представление. Из-под брезентового купола вырывались звуки бравурной музыки, раскаты смеха.
Настроение совсем упало. Шевельнулось сомнение: может, зря погорячился? Но тут же отбросил его. Обида жгла сердце. Росло желание досадить всем, кого знал, с кем плавал, кому верил. «Эх вы, - думал он, распаляя себя. - Тушкин-то сильнее. Замолчали. Только говорить можете. Тушкину верите - он начальник... А мне - кто поверит?..»
В конце аллеи, у забора виднелась ярко освещенная стойка буфета. Возле нее толпились тощие фигуры. «А вот и бичи». На душе у Феди стало совсем горько.
За стойкой краснощекая молодуха ловко разливала из бутылки в граненые стаканы. Она плюхала на мокрый прилавок, засиженный мухами, бутерброды с рваными кусочками залежалой красной рыбы. Ее пухлые, как сосиски, пальцы, блестевшие от рыбьего жира, бойко кидали костяшки счетов, привычно расправляли смятые бумажки денег и небрежно отшвыривали сдачу.
Федя не заметил, как из толпы мотнулся кто-то долговязый и скрылся в кустах. Он занял очередь, и воспоминания наплыли на него. Перед ним возникла могила друга. Всем сердцем почувствовал, как ему сейчас не хватает Жоры. Вот бы кто понял его. Поддержал. Успокоил. А что бы сказал он? Жора бы сказал: «Эх ты, Корешок, слабак ты, между прочим, слабак! А еще клятву мне давал. Разобиделся на всех. На кого!.. На Юрчика, на Анатолия Васильевича, на «Ташкент»! Тушкнн тебя смял. «Давай, давай, залей, горе». - «Нет, я не слабак, - мысленно спорил он с Жорой. - Не слабак! И клятву свою не забыл».