«А я хорош! - злился на себя Федя. - Ну ничего, не все еще потеряно. Вот провожу Катю и вернусь на «Ташкент». Тушкин один, а нас много. Всех черной краской не замажешь. Ребята, Анатолий Васильевич, Юрчик - вся команда верила мне. Выходит, все ошибались, а он один - нет. В штормы с нами не был, а пришел на борт и сразу все разглядел. А мы для него слепые котята. Нет, хватит головы морочить людям, Иван Спиридонович! Хватит переворачивать правду вверх ногами. Иначе ты разбухнешь не только на всю кают-компанию, а на весь наш белый свет».
- Ты о чем задумался, Федя? - спросила Катя.
- Да так, потом расскажу. - Он посмотрел ей в глаза и подумал, как было бы хорошо, если бы она всегда встречала его тут, у порта.
И вдруг где-то рядом взвизгнула кошка. Оба вздрогнули. На дорожке появились двое .
- Ой, это они, - шепнула Катя.
Растерянно, молча он приглядывался к ним, и ему показалось, что время не тронуло их. Оно изменило Катю, его, а их нет. Какими они были когда-то, такими и остались, Прятались где-то и вот вышли на его дорогу и перегородили ее, как и Тушкин. Но эти по душе бить не будут - под дых и ногами, как тогда в арке, а то и финкой. Неприятный холодок побежал у него по спине. И тут он словно далекий голос услышал: «Ты что, Корешок, раскис! Так не пойдет, между прочим».
- Приветик, Прыщ! - прогнусавил Губастый.
- Он молчит, - хрипловато сказал Мариман, - сердечко в пятки ушло. А ты, Мышка, брысь отсюда.
- Это еще как шкажать. Ты не шлушай, Мышонок. Иди шюда, иди шюда, помурлычем ш тобой в ширени. Давно мечтал, - и Губастый потянул Катю за руку.
Она, вскочив, вырвалась:
- Помогите!
Губастый прижал ее к штакетнику и закрыл ей рот. Катя, яростно отбиваясь и глухо вскрикивая, видела, как Мариман после резкого Фединого удара откинулся на куст, -согнувшись, выплюнул на ладонь свою блатную коронку вместе с зубом и злобно завыл. Быстрым, незаметным движением выхватил он откуда-то финку и мягко, по-кошачьи пошел на Федю. Катя от страха ослабела.
Губастый рванул у нее на груди блузку, но, заметив, что, девушка с ужасом смотрит куда-то мимо него, оглянулся. Увидев нож в вытянутой руке Маримана, тоже обмяк и, выпустив Катю, испуганно пробормотал: «Зачем перышко! Не надо бы перышка!» Он тут же перемахнул через низкий штакетник и исчез.
- Федюшка, беги! - крикнула Катя.
Но Федя остался на месте. «Нет! От кого бежать ... От них... Хватит бегать... »
Катя вырвала штакетину, шагнула вперед и, размахнувшись ударила Маримана по вытянутой руке. Нож выпал. Федя наступил на него и схватил Маримана за горло.
- Не отпускай его, Федя! Я сейчас кого-нибудь позову! – Катя бросилась в проулок, подбежала к проходной и рванула дверь: - Помогите! Там «Черная кошка!» Бандит!
- А-а, «Черная кошка», - не удивился вахтер в солдатском, бушлате и клацнул затвором винтовки. - Сейчас мы ее девонька…
Поздно ночью, проводив Катю, Федя вернулся на судно. Утром вместе с Юрчиком пошел к помполиту. А через полчаса втроем отправились на берег в политуправление пароходства.
Несколько строк вместо эпилога.
И длится бесконечный рейс. Вперед идет время. Полным ходом, не задерживаясь. Нет у него ни портов, ни причалов, ни стоянок на рейде. Есть память.
Остались в прошлом пароходы. Новые суда без кочегарок, паровых машин ходят под мирным небом в мировом океане. Реет красный флаг над белым мостиком. Работает морское Дальневосточное пароходство. И есть там наставники - бывшие юнги огненных рейсов сороковых годов. Погибшим же поставлен памятник в центре Владивостока, у бухты Золотой Рог. И приходят к нему моряки, обошедшие свет. И в печальной задумчивости вспоминают они погибших товарищей, свою тревожную молодость, звон судовых склянок, огонь торпедных взрывов.
А Федор Корнев, теперь главный механик огромного ледокола, ежегодно навещает еще одну могилу. Она на южном Сахалине, у пролива Лаперуза. На валуне надпись, отполированная ветрами Охотского моря: «Георгий Исаев... Мужчины уходят в море…»
Склонив седую голову, подолгу вспоминает Федор Степанович. Перед его мысленным взором проходят щедрой души люди, которых он встречал в дни своей суровой юности. Благодарная память о них не умирает в его душе.