Внимательный читатель непременно обнаружит в книге информационные лакуны: какие-то кусочки мозаики мы, конечно же, утеряли — все-таки не могли не спешить. Другой читатель сочтет, что ту или иную деталь следовало бы дать в ином освещении, поцитировав другую газету, иного деятеля. Не станем с таким читателем спорить. Сталкивая на страницах документы, фотографии, карикатуры, мы стремились сделать документальную книгу эмоциональной, а эмоции, увы, всегда субъективны. Как субъективны и прекрасные надписи на московских стенах, которые мы бережно собрали в дни путча и поместили в эту книгу. Нацарапанное на стене иной раз стоит целого политологического исследования.
Велик был соблазн завершить книгу серией аналитических обзоров, в которых сегодня уже нет недостатка, и поведать читателю, что:
путч провалился из-за нелепых действий недоумков-гэкачепистов, постоянно пребывавших в состоянии алкогольного опьянения;
героическое сопротивление народа и Ельцина со товарищи опрокинуло хитроумные, коварные замыслы умудренных политическим и военным опытом путчистов;
переворот был запланирован и организован Горбачевым, который при любом его исходе оставался в выигрыше;
события трех августовских дней разыграны демократами и лично президентом России, дабы одним махом покончить с КПСС, КГБ, партийной номенклатурой;
мы стали свидетелями революции, освященной дорогими русскому сердцу именами Бориса и Глеба, революции «с лицом Ростроповича»;
у власти после августа остались те же партократы, и уж если и говорить о какой-то революции, то ее следует называть революцией ренегатов;
19-21 августа стали днями небывалого всенародного подъема, повлекшего за собой возрождение духовности и нравственного начала;
в дни путча подавляющая часть населения проявила полнейшее безразличие к политическим судьбам страны, а сейчас и подавно ее, эту подавляющую часть, волнуют лишь пустые полки магазинов, а кто будет править Россией, ей в высшей степени наплевать;
у правых вырваны зубы — перевороты нам больше не грозят;
августовская попытка — первая в длинной цепи кровавых событий, которые ожидают нас; и т.д., и т.п.
Мы преодолели этот соблазн, памятуя о ненадежности скороспелых анализов по горячим следам событий. Но тут же возник новый: как можно полнее, как можно детальнее показать послепутчевую жизнь страны, ибо все, буквально все, что происходит сегодня, густо окрашено августовскими тонами, а газеты что ни день подбрасывают информацию, которую неудержимо хочется вставить в книгу, пока она еще на редакционном столе, а не в типографии. И так хочется напомнить:
о первом столкновении властей предпринимателями Москвы;
об истовой дележке партийного имущества; о загадочных смертельных полетах управделами ЦК (вот и осень пришла, большевики полетели — в ходу такая мрачная шутка);
о сварах в демократическом стане; о множащихся горячих точках на карте разваливающейся империи;
о тюремных стихах Лукьянова и рационе питания гэкачепистов в следственном изоляторе;
о далеких Курилах — то ли нашенских, то ли нет; о президентских выборах — там и сям, о досрочном уходе президентов — там и сям;
о ценах на колбасу, хлеб, молоко, водку, штаны, и все-все-все, что едят, пьют, носят и вообще потребляют;
о бесполезных посиделках в Ново-Огарево; о последних днях страны под названием СССР и о многом-многом другом.
Мы устояли перед этим соблазном, ибо к моменту выхода книги все эти сенсационные события будут окончательно и бесповоротно вытеснены новыми, еще более сенсационными — время сейчас такое. А то, что произошло в три августовских дня, ничем не затмить, это останется в истории.
Оставалось решить, где все-таки поставить точку, вернее, отточие, как закончить книгу. Оборвать ее на пессимистической ноте, которая, право же, более чем уместна при нынешнем состоянии наших с вами общих дел. Или же выразить хотя бы малую толику оптимизма. Мы выбрали последнее.