Аделя отплывает вспять, назад, в небытие, но не может ни крикнуть, ни позвать, ни воспрепятствовать Эде вылезти в окно.
Эдя выбирается на галерею, не вооруженный костылями, и Аделя в ужасе глядит, удержат ли Эдю ноги. Но он ходить и не пытается.
Точно большой белый пес приближается он четвероножными приседаниями, большими шаркающими скачками по гудящим доскам галереи, и вот он уже у Аделиного окна. Как и всякую ночь, прижимает он с болезненной гримасой лицо свое, белое упитанное лицо к блестящему от луны стеклу и плаксиво что-то говорит, настырно рассказывает с плачем, что его костыли на ночь запирают в шкаф, и ему вот, как собаке, приходится бегать по ночам на четвереньках.
Аделе, однако, целиком отдавшейся глубоким ритмам сна, плывущим через нее, не пошевельнуться. У нее даже нет сил натянуть на обнаженные бедра одеяло, и она ничего не может поделать с тем, что по ее телу странствуют клопы — шеренги и отряды клопов. Легкие и тонкие листочки-тулова бегают по ней так неслышно, что не чувствуешь никаких прикосновений. Плоские эти сумочки под кровь, рыжие мешки под кровь, без глаз и обличья, маршируют целыми кланами, великим переселением народов, разделенным на поколения и племена. Их тьмы идут от ног неисчислимым променадом, всё крупнея, делаясь величиною с ночных бабочек, с плоские кошельки, с больших красных безголовых вампиров, легкие и бумажные, на ножках тоньше паутины.
Но когда пробегают и пропадают последние и запоздалые, и потом один, исполинский, а затем и самый последний — делается совсем тихо, и, покуда комнаты медлительно набрякают серостью рассвета, плывет по коридорам и жилищам глубокий сон.
Во всех постелях лежат люди с подтянутыми коленями, с лицами, решительно отвернутыми в сторону, невероятно сосредоточенными, ушедшими в сон и безраздельно ему отдавшимися.
И если уж кто до сна дорвался, он за него судорожно держится с горячим и обеспамятевшим лицом, меж тем как дыхание, далеко вырвавшись вперед, блуждает без призора по далеким дорогам.
И это вообще одна большая история, разбитая на части, на главы и рапсоды, распределенные меж спящих. Когда один заканчивает и смолкает, другой подхватывает его сюжет, и таково тянется рассказ этот, туда и сюда, широким эпическим зигзагом, пока лежат они по комнатам дома того, бессильные, точно мак в перегородках большой глухой маковки, и растут на своем дыхании к рассвету.
ПЕНСИОНЕР
Я — пенсионер в полном и подлинном значении этого слова, весьма далеко зашедший в таковом качестве, основательно продвинутый пенсионер высокой пробы.
Возможно, в каком-то смысле я даже переступил все допустимые границы. Не стану отрицать, что уж тут такого? Зачем сразу делать большие глаза и взирать с притворным почтением, с торжественной этакой серьезностью, которая не что иное, как скрытая радость по поводу ущерба, понесенного ближним? Сколь мало, по сути дела, у людей обыкновенного такта! Подобные сообщения следует принимать со спокойным лицом, с некоторой рассеянностью и легкодумностью, подобающими в таких случаях. Не следует никоим образом заострять внимания, надо просто мурлыкать под нос, как легко и беззаботно это делаю я. Быть может, оттого я несколько нетверд в ногах и вынужден тихо и осторожно ставить их одну за другой, старательно держа направление. Как легко сбиться с пути при подобном положении дел! Читатель, надеюсь, понимает, что я не могу позволить себе выражаться яснее. Форма моего бытования в огромной степени рассчитана на догадливость и предполагает в каком-то смысле некоторое наличие доброй воли. Я всегда буду полагаться на нее, на тончайшие ее нюансы, о каких единственно возможно намекнуть этаким тактичным подмигиванием, для меня-то как раз и затруднительным по причине неподвижности маски, отвыкшей от мимических движений. Во всяком случае я никому себя не навязываю и далек от того, чтобы рассыпаться в благодарностях за убежище, милостиво предоставленное мне чьей-то догадливостью. Я констатирую позитивный этот жест без волнения, хладнокровно и с полным безразличием. Мне нравится, когда кто-то заодно с благожелательной участливостью предъявляет мне счет благодарности. Самое приемлемое, когда тебя трактуют с этакой легкостью, с некоей здравой суровостью, шутливо и по-товарищески. В этом смысле мои благонамеренные и простодушные коллеги, младшие сослуживцы из присутствия, взяли верный тон.