Где были приказчики? Где были пригожие эти херувимы, призванные оборонить темные суконные шанцы? Отец подозревал скорбной мыслью, что они греховодничают где-то в глубинах дома с дочерьми человеческими. Недвижный и озабоченный, стоя со сверкающими очами в светлом безмолвии лавки, чуял он внутренним слухом совершаемое в глубине дома, в тыльных комнатах большого цветного этого фонаря. Дом отворялся ему помещение за помещением, комната за комнатой, точно карточный домик, и он зрел гонитьбу приказчиков за Аделею по всем пустым и ярко освещенным комнатам, по лестнице вниз, по лестнице вверх, пока, наконец, она не ускользнула от них и не вбежала в яркую кухню, где забаррикадировалась кухонным буфетом.
Она стоит там запыхавшаяся, блистающая и расшалившаяся, улыбаясь и трепеща большими ресницами. Приказчики хихикают, присев за дверью. Окно кухни распахнуто в огромную черную ночь, полную грез и невнятицы. Черные приотворенные окна пылают отсветом далекой иллюминации. Поблескивающие горшки и бутыли неподвижно стоят вокруг и в безмолвии лоснятся толстой эмалью. Аделя осторожно высовывает в окно свое цветное, накрашенное лицо с трепещущими очами. Она высматривает на темном дворе приказчиков, не сомневаясь, что они затаились. И она видит, как те осторожно крадутся гуськом по узкому подоконному карнизу вдоль стены первого этажа, краснеющей отблеском далекой иллюминации, и подбираются к окну. Отец вскрикивает в гневе и отчаянии, но тут гул голосов делается вовсе близок, и светлые окна лавки вдруг заполняются прильнувшими лицами, искаженными смехом говорящими лицами, сплющившими носы о глянцевые стекла. Отец багровеет от негодования и вспрыгивает на прилавок. А пока толпа штурмом берет крепость и вступает галдящей сутолокой в лавку, отец мой одним прыжком взбирается на полки с сукном и, высоко вися над людьми, что есть силы принимается дуть в большой рог и трубить тревогу. Однако свод не заполняется шумом ангелов, поспешающих на помощь, зато каждому стону трубы отвечает громадный хохочущий хор толпы.
— Иаков, торгуй! Иаков, продавай! — вопят все, и призыв этот, снова и снова повторяемый, ритмизуется в хоре в постепенно переходит в мелодию рефрена, выпеваемую всеми глотками. Тогда мой отец признает себя побежденным, соскакивает с высокого карниза и с криком бросается на баррикады сукна. Увеликаненный гневом, с головою, разбухшей в пурпурный кулак, он взбегает, как борющийся пророк, на суконные шанцы и принимается там неистовствовать. Он упирается всем телом в могучие колоды шерсти и высаживает их из гнезд, подлезает под огромные суконные штуки и принимает их на согбенную спину, чтобы с высоты галереи с глухим гулом сбросить на прилавок. Колоды летят и плеща разворачиваются в воздухе в огромные знамена, по́лки отовсюду прорывает взрывами драпировок, водопадами сукна, точно под ударом Моисеева посоха.
Так изливались, выблевывались, неудержимо плыли широкими реками запасы шкафов. Сплывала цветная суть полок, разрастаясь, умножаясь и заливая все прилавки и столы.
Стены лавки исчезли под могучими формообразованиями этой суконной космогонии, под горными этими хребтами, взгромождавшимися в могучие массивы. Отворялись обширные долины меж горных склонов, и среди широкого пафоса вершин гремели контуры континентов. Пространство лавки развернулось в панораму осеннего ландшафта, полную озер и далей, а на фоне округи этой отец странствовал меж складок и долин фантастического Ханаана, широко шагал, с пророчески распятыми в тучах руками и сотворял страну ударами вдохновения.
В низовьях же, у подножья Синая сего, выросшего из гнева отца, толпа жестикулировала, поносительствовала, чтила Ваала и торговала. Люди набирали полные руки мягких складок, драпировались в цветные сукна, укутывались в импровизированные домино и пальто и болтали без ладу и немолчно.
Мой отец, удлиненный гневом, вдруг вырастал над этими группами торгующих, и с высоты клеймил идолопоклонников могущественным слогом. Потом, движимый отчаянием, влезал на высокие галереи шкафов, одержимо бегал по стяжкам полок, по гулким доскам голых лесов, преследуемый картинами бесстыдного разврата, который угадывал за спиной в недрах дома. Приказчики как раз достигли железного балкона на высоте окна и, уцепившись за балюстраду, схватили Аделю поперек, а потом вытащили в окно, трепещущую очами и влекущую за собою стройные ноги в шелковых чулках.
Пока отец мой, потрясенный мерзостью греха, врастал гневом своих мановений в жуть пейзажа, внизу беззаботный народ Ваала предавался разнузданному веселью. Какая-то пародическая пассия, какая-то зараза смеха обуяла сброд. Как же можно было требовать от них серьезности, от этого трещоточного и щелкунчикового народца! Как можно было ждать понимания великих забот отца от этих мельниц, без устали смалывающих цветную кашу слов! Глухие к громам пророческого гнева, торговцы эти в шелковых бекешах усаживались маленькими кучками на корточки вокруг складчатых гор материи, похохатывая и немолчно разбирая достоинства товара. Эта черная биржа разносила на скорых своих языках благородную субстанцию пейзажа, измельчала ее в рубленый фарш говорения и чуть ли не глотала.