Были там шарманки, подлинные чудеса техники с укрытыми в нутре флейтами, горлышками, дудками и губными гармониками, сладостно выводящими трели, точь-в-точь гнездовья всхлипывающих соловьев, — бесценное сокровище для инвалидов, источник прибыльных доходов для калек и вообще необходимые в каждом музыкальном доме. И шарманки эти, чудно расписанные, можно было видеть странствующими на закорках невзрачных серых старичков, лица которых, обглоданные жизнью, были словно затянуты паутиной и совершенно неотчетливы, лица со слезящимися остановившимися глазами, потихоньку вытекавшими, лица, обезжизненные, столь же выцветшие и невинные, как потрескавшаяся от всяческой погоды кора деревьев, и пахнущие уже только дождем и небом, как она.
Они давно запамятовали, как звались и кем были, и таково потерянные в себе, шаркали, подогнув колени, брели мелкими ровными шажками в своих огромных тяжких башмаках по линии совершенно прямой и однообразной, среди извилистых и замысловатых дорог прочих прохожих.
Посвежевшие от холода и погруженные в насущные дела дня, они неприметно выбирались в белые бессолнечные предполудни из толпы, утверждали на перекрестке под желтой полосой неба, перечеркнутой телеграфным проводом, в гуще людей, тупо спешащих с поднятыми воротниками, шарманку и начинали — но не с начала, а с места, где прервали вчера, — свою мелодию: «Дэйзи, Дэйзи, дай же мне ответ...», меж тем как из труб воспаряли белые султаны пара. И странное дело — мелодия, едва возникнув, сразу угадывала в свободную паузу, на свое место в том времени и местности, как если бы от века принадлежала этому дню, погруженному в себя и в себе затерянному, а в унисон ей текли мысли и серые заботы спешащих.
И когда через какое-то время она кончалась долгим, протяжным взвизгом, выпотрошенным из шарманки, которая заводила совсем про другое, мысли и заботы замирали на миг, словно бы в танце, чтобы сменить шаг, а потом, не раздумывая, начинали вертеться в обратную сторону, в такт новой мелодии, издаваемой шарманочными дудками: «Маргаритка, дар ты мой бесценный...»
И в тупом индифферентизме того утра никто не заметил даже, что суть мира радикально переиначилась, что существовал он уже не в такт «Дэйзи, Дэйзи...», но совсем наоборот — «Мар-га-ри-тка...»
Переворачиваем еще страницу... Что это? Дождь ли сеется весенний? Нет, это чиликанье птичек сыплется серой дробью на зонтики, ибо тут предлагают нам настоящих гарцских канареек, клетки, полные щеглов и скворцов, корзинки с крылатыми певцами и говорунами. Веретеноподобные и легкие, словно набитые ватой, конвульсивно подпрыгивающие, верткие, будто они на гладких писклявых штырьках, голосистые, точно кукушки ходиков, скрашивали они одиночество, заменяли холостякам тепло домашнего очага, вызывали в суровейших сердцах сладость материнского чувства — столь много было в них птенцового и трогательного, и ко всему еще, если перевернуть над ними страницу, слали вдогонку дружное свое призывное чириканье.
А дальше сей документ прискорбный приходил во все больший упадок. Он как бы сбивался на этакую сомнительную шарлатанскую ворожбу. В долгополом пальто, с усмешкой, наполовину скрытой в черной бороде, кто же это предлагал себя к услугам публики? Господин Боско из Милана, своего рода мастер черной магии, и говорил длинно и неопределенно, показывая что-то на кончиках пальцев, что не делает предмета понятнее. И хотя, по собственному убеждению, приходил он к поразительным выводам, которые, казалось, какое-то мгновение взвешивал в чувствительных фалангах, прежде чем их летучий смысл не ускользнет из пальцев в воздух, и хотя отмечал он тонкие повороты диалектики остерегающим поднятием бровей, приуготовлявшим к чему-то необыкновенному, его не понимали и что хуже — не желали понимать, оставляя со всей жестикуляцией, с тихой манерой говорить и обширной шкалой темных улыбок, дабы торопливо долистать последние, разваливающиеся на обрывки, страницы.
На этих последних листочках, которые явно погружались в изощренный бред и откровенную бессмыслицу, некий джентльмен предлагал безотказный метод стать энергичным и твердым в решениях и много говорил о принципах и характере. Но стоило перевернуть страницу, чтобы оказаться совершенно сбитым с толку касательно решительности и принципов.
А это мелкими шажками выходила спутанная шлейфом платья некая госпожа Магда Ванг и заявляла с высоты стянутого декольте, что смеется над мужской решительностью и принципами и что ее специальность ломать самые железные характеры. (Тут она движением ножки устраивала шлейф на полу.) Для этого существуют методы, цедила она сквозь стиснутые зубы, безотказные приемы, касательно которых она не желает распространяться, отсылая интересующихся к своим мемуарам под названием «Из пурпурных дней» (Издательство Института антропософии в Будапеште), где приводит результаты своего колониального опыта в области дрессировки людей (на выражение это сделан упор при ироническом блеске в глазах). И странное дело — лениво и бесцеремонно изъясняющаяся дама эта, похоже, не сомневалась в одобрении тех, о ком с таким цинизмом говорила, и в атмосфере своеобразной замороченности и тумана казалось, что цели моральных установок удивительным образом переместились и что мы находимся в ситуации, когда компас показывает наоборот.