Это было последнее слово Книги, оставлявшее привкус странного ошеломления, смесь голода и душевного подъема.
Склоненный над Книгой, с лицом, пылающим, как радуга, я тихо сгорал от экстаза к экстазу. Поглощенный чтением, я забыл про обед. Предчувствие не обмануло меня. Это был Подлинник, священный оригинал, хоть и в столь глубоком упадке и деградации. И когда поздними сумерками, блаженно улыбаясь, я прятал эти обрывки в укромнейший ящик, заложив их для отвода глаз другими книгами, — казалось мне, что зарю я укладываю спать в комоде, зарю, которая вновь и вновь загоралась от самой себя и проходила через все пламена и пурпурности, и начинала сызнова, и не желала кончаться.
Как безразличны стали мне все книги!
Ведь обыкновенные книги, они же, как метеоры. Каждая из них знает одно мгновение, некий момент, когда с кликом воспаряет, как феникс, пылая всеми страницами. Ради одного этого мгновения, одного этого момента мы потом и любим ее, хотя она уже теперь только пепел, И с горьким смирением порой влачимся мы слишком запоздало через все эти простывшие страницы, передвигая с деревянным щелканьем четок мертвые их премудрости.
Экзегеты Книги полагают, что всякая книга устремлена к Подлиннику, то есть живет заемной жизнью, которая в момент взлета возвращается к своему первоисточнику. Это означает, что книг убывает, меж тем как Подлинник растет. Однако мы не станем утомлять читателя изложением Доктрины. Нам бы хотелось обратить внимание вот на что: Подлинник живет и растет. Что из этого следует? А то, что, когда мы снова перелистаем обрывки наши, кто знает, где окажутся к тому времени Анна Чилляг и ее последователи. Может, узрим мы ее, долговолосую путницу, заметающую своим покровом дороги Моравии, странствующую в далекой крайне, по белым городишкам, погруженным в будни и прозу, и раздающую образчики бальзама «Эльза-флюид» простецам Божьим, мучимым истечениями и чесоткой. Ах, что предпримут тогда почтенные бородачи городка, обездвиженные неимоверной волосистостью, как поступит эта преданная ей община, обреченная на обихаживание и учет изобильной своей урожайности? Кто знает, не накупят ли все подлинных шарманок из Шварцвальда и не последуют ли в мир за своею апостольшей искать ее по стране, наигрывая всюду «Дэйзи, Дэйзи»?
О ты, одиссея бородачей, странствующих с шарманками из города в город в поисках матери своей духовной! Сыщется ли рапсод, достойный подобной эпопеи? Ибо на кого же оставили они град, вверенный их попечению, кому доверили руководить душами в колыбели Анны Чилляг? Ужели не могли предвидеть, что лишенный духовной элиты своей, своих удивительных патриархов, город впадет в соблазн и отщепенство и отворит врата — кому? — о, циничной и коварной Магде Ванг (Издательство Института антропософии в Будапеште), а та заведет в нем школу дрессировки и ломки характеров?
Однако вернемся к нашим странникам.
Кто же не знает этой старой гвардии, этих кимвров кочующих, жгучих брюнетов с могучими на вид телами, состоящими из ткани без плоти и соков? Вся сила их, вся мощь ушла в оволошение. Антропологи издавна ломают голову над своеобразной этой расой, всегда одетой в черные одежды с толстыми серебряными цепями на животах, с пальцами в увесистых латунных перстнях-печатках.
Я люблю их, этих попеременно Касперов и Балтазаров, их основательную солидность, их фюнебрическую декоративность, люблю великолепные эти мужские экземпляры с красивыми очами, жирно отливающими жареным кофе, люблю благородное отсутствие жизнеспособности в телесах дебелых и рыхлых, морбидеццу угасающих родов, сопящее дыхание в могучей груди и даже запах валерианы, какой источают их бороды.
Точно Ангелы Лица являются они вдруг на пороге наших кухонь, огромные, сопящие и быстро утомляющиеся, утирают пот со взмокшего лба, ворочают голубыми белками глаз, во мгновение забывая о своей миссии, и, удивленные, ищут отговорку, предлог своему появлению — протягивая руку за милостыней.