Вернемся к Подлиннику. Да мы и не забывали о нем никогда. И здесь мы указываем на удивительное свойство растрепанных этих страничек, уже теперь ясное читателю, — они продолжают себя в процессе чтения, границы их отовсюду открыты для всевозможных флуктуации и перетеканий.
Сейчас, к примеру, уже никто не предлагает там гарцских щеглов, ибо из шарманок, накручиваемых известными нам брюнетами, из поворотов и изломов мелодии выпархивают через неравные промежутки пернатые эти метелки, и городская площадь усеяна ими, точно цветным шрифтом. Ах, что за приумножение, переливчатое и щебечущее... У всех коньков, жердей и флюгеров сущая цветная толчея, хлопанье крыл и борьба за место. И довольно выставить в окно рукоять трости, чтобы, облепленную машущей и тяжкой гроздью, втянуть ее назад в комнату.
Теперь быстрым шагом подходим мы в нашем повествовании к великолепной и катастрофической эпохе, какая в биографии нашей наречена гениальной.
Напрасно мы станем возражать, что не ощущаем того стеснения сердца, той сладкой тревоги, того священного трепета, какие предшествуют событиям поворотным. Вскоре не хватит нам в тиглях красок, а в душе света, дабы расставить главнейшие акценты, набросать сиятельнейшие и уже трансцендентные контуры живописания.
Что же это за гениальная эпоха, и когда оно было?
Тут мы должны сделаться на мгновение вовсе уж эзотерическими, подобно господину Боско из Милана, и понизить голос до проникновенного шепота. Нам следует подчеркивать свои выводы многозначительными усмешками и, как щепоть соли, растирать в кончиках пальцев тонкую материю трудноучитываемых факторов. Не наша вина, если иногда мы будем выглядеть продавцами незримых тканей, изысканно демонстрирующими обманный свой товар.
Но была ли она, гениальная эпоха, или ее не было? Трудно сказать. И да, и нет. Ибо есть вещи, которые окончательно и целокупно совершиться не могут. Они слишком значительны, чтобы вместиться в событие, и слишком великолепны. Они лишь пытаются случиться, пробуют почву действительности, выдержит ли. И вдруг отступаются, боясь потерять свою интегральность в хрупкости реализации. А если подорвут свой капитал, растеряют что-то в попытках воплощений, то вмиг ревниво изымут свою собственность, отзовут ее, реинтегрируются, и потом в биографии нашей остаются те белые пятна, благоуханные стигматы, те потерянные серебряные следы босых ангельских ног, рассеянные огромными шагами в наших днях и ночах, меж тем как полнота восхвалений непрестанно нарастает и полнится, и кульминирует над нами, переживая в триумфе восторг за восторгом.
И все же в определенном смысле она умещается, интегральная и целокупная, в каждом из своих ущербных и фрагментарных воплощений. Здесь мы имеем дело с явлением репрезентации и подменного бытия. Некое событие может быть по отношению к генезису своему и своим собственным средствам мелко и убого, рассмотренное же в упор, способно явить из-под спуда бесконечную и сияющую перспективу, оттого что высшее бытие стремится выразиться в нем и вдруг ослепительно вспыхивает.
И значит, мы станем собирать аллюзии эти, эти земные приблизительности, эти остановки и этапы на путях нашей жизни, словно осколки разбитого зеркала. Мы будем по кусочку собирать то, что едино и неделимо — нашу великую эпоху, гениальную эпоху нашей жизни.
Возможно, мы в диминуционном запале, запуганные необъятностью трансцендента — слишком ее ограничили, подвергли сомнению и поколебали. Ибо, несмотря на все оговорки, она была.
Она была, и ничто не отнимет у нас этой уверенности, этого светоносного привкуса, какой не исчез еще с языка, этого холодного огня на нёбе, этого вздоха, широкого, как небо, и свежего, как глоток чистого ультрамарина.
Подготовили ли мы каким-то образом читателя к тому, что воспоследует, можем ли пуститься в путешествие по гениальной эпохе?
Наше волнение читателю передалось. Мы чувствуем его нервозность. Несмотря на мнимую оживленность, и у нас тяжело на сердце, и мы исполнены тревоги.
Тогда во имя Господне садимся и поехали!
ГЕНИАЛЬНАЯ ЭПОХА
Обыкновенные факты упорядочены во времени, нанизаны на его протяжение, как на нитку. У них там свои кануны и свои последствия, которые, теснясь, наступают друг другу на пятки без пауз и пробелов. Это небезразлично и для повествования, душа коего — непрерывность и преемственность.
Но как поступить с событиями, у которых нет места во времени, с событиями, случившимися слишком поздно, когда время уже было роздано, поделено, расхватано, и они как бы остались на бобах, в подвешенном состоянии, неупорядоченные, бесприютные и сирые?