Внизу жили приказчики, и по ночам иногда нас будили их стоны, производимые по причине снившегося кошмара. Зимой, когда на дворе стояла еще глухая ночь, отец спускался вниз в холодные и темные комнаты, вспугивая свечой своры теней, разбегавшихся от него по полу и стенам; он шел будить тяжко храпевших в глухом каменном сне.
При свете оставленной отцом свечи они нехотя выпрастывались из грязных постелей, выставляли, садясь на кроватях, босые уродливые ноги и с носком в руке какое-то время еще предавались наслаждению зевотой — зевотой, доходившей до сладострастия, до болезненной судороги неба, как бывает оно при неудержимой рвоте.
В углах неподвижно сидели большие тараканы, непомерно увеличенные собственной тенью, которою наделило каждого свечное пламя и которая не отъединялась, даже когда какое-то из плоских этих безголовых туловищ без повода припускалось бежать жуткой паучиной побежкой.
В ту пору отец мой начал прихварывать. Уже в первые недели той ранней зимы он, случалось, по целым дням оставался в постели, окруженный пузырьками, пилюлями и принесенными из лавки торговыми книгами. Горький запах болезни оседал на дне комнаты, а обои густели все более темными сплетениями арабесок.
По вечерам, когда мать приходила из лавки, он бывал взбудоражен, склонен препираться и пенял ей за небрежность бухгалтерии, багровея лицом и распаляясь до исступления. Помню, проснувшись среди ночи, я увидел однажды, как отец босиком и в ночной рубашке бегал по кожаному дивану, таким способом удостоверяя беспомощной матери свою ярость.
В иные дни он бывал спокоен, сосредоточен и с головой уходил в свои книги, плутая в непролазных лабиринтах путаных подсчетов.
Я вижу в свете коптящей лампы, как он с огромной тенью от головы на стене покачивается в безмолвной медитации, присев на корточки среди подушек у большого резного изголовья кровати.
Иногда же голова его выныривала из расчетов как бы набрать воздуху, разевала рот, неодобрительно цокала языком, который был сух и горек, и беспомощно озиралась, словно бы ища чего-то.
Тогда он, как правило, потихоньку убегал из постели в угол, где висел заветный прибор, представляющий собой разновидность водяной клепсидры или большой стеклянной ампулы, разделенной на унции и наполненной темным флюидом. Отец соединялся с прибором этим, словно бы извилистой болезненной пуповиной, длинною резиновой кишкой и, соединенный таково с печальным приспособлением, сосредоточенно замирал, а глаза его темнели, хотя на побледневшем лице являлось выражение страдания или некоей преступной неги.
Потом снова бывали дни тихой сосредоточенной работы, перемежавшейся монологами одиночества. Сидя в свете настольной лампы среди подушек большой кровати, покуда комната громадилась ввысь абажурной тенью, объединявшей ее с непомерной стихией заоконной городской ночи, — он ощущал, не глядя, как пространство заращивает его пульсирующей гущиной обоев, полной шепотов, шипений и шепелявостей. Внимал, не глядя, сговор этот, исполненный многозначительных подмигиваний, понимающих взглядов, вслушивающихся ушных раковин, распустившихся меж цветов, и темных уст, которые усмехались.
Тогда он словно бы еще яростней уходил в работу, подсчитывал и суммировал, боясь обнаружить гнев, переполнявший его, подавляя искушение с внезапным криком кинуться на всю эту заспинную жизнь, похватать без разбору полные горсти кудрявых арабесок, этих букетов глаз и ушей, которые выроила из себя ночь и которые росли и множились, вымерещивая все новые побеги и отростки из породительного пупка тьмы. И лишь тогда успокаивался, когда с отливом ночи обои увядали, сворачивались, роняли лепестки и листву, и по-осеннему прореживались, цедя сквозь себя далекое рассветание.
Тут под гомон наобойных птиц он забывался на час-другой в желтой зимней рани густым черным сном.
Днями, неделями, когда отец, казалось, уходил с головой в сложные контокорренты, мысли тем не менее крались по лабиринтам собственного нутра. Он затаивал дыхание, прислушивался, и, когда взгляд, побелевший и мутный, возвращался из глубей этих, ободрял его улыбкой. Он пока не верил в назойливые притязания и пропозиции и отклонял их как абсурдные.
Если днем это были как бы рассуждения и уговоры, долгие монотонные раздумья вслух и вполголоса, исполненные иронических интерлюдий и плутовских перепалок, то ночью голоса звучали страстней. Требования заявляли о себе все отчетливей и громче, и мы слышали, как он разговаривал с Богом, словно бы моля о чем-то и отвергая что-то, настойчиво притязавшее и домогавшееся.