— Спят? Но сейчас день, ночь нескоро...
— У нас всегда спят. Разве вы не знаете? — Она подняла на меня удивленные глаза. — К тому же тут вовсе не бывает ночи, — добавила она кокетливо. Вертляво теребя кружево фартучка, она уже не собиралась убегать.
Я оставил ее и вошел в полутемную ресторацию. Там стояли столики, большой буфет целиком занимал широкую стену. Спустя долгое время я почувствовал некоторый аппетит. Меня привлекал вид пирожных и тортов, которыми в избытке были уставлены полки буфета.
Я положил чемодан на один из столиков. Все были пусты. Хлопнул в ладоши. Никакого ответа. Заглянул в соседнюю залу, бывшую попросторнее и посветлее. Зала открывалась широким окном или лоджией на уже известный мне пейзаж, в своей глубокой грусти и отрешенности зримой в обрамлении проема, как траурное memento. На скатертях стояли остатки недавней еды, откупоренные бутылки, недопитые рюмки. Кое-где лежали даже чаевые, не взятые службой. Я вернулся к буфету и стал рассматривать пирожные и паштеты. Все выглядело весьма аппетитно. Я раздумывал, уместно ли будет обслужить самого себя и почувствовал вдруг необычайную прожорливость. Особенно раззадоривал меня некий сорт песочного пирожного с яблочным вареньем. Я было решил уже поддеть одно такое серебряной лопаткой, как ощутил за собою чье-то присутствие. В неслышных туфлях вошла горничная и коснулась пальцами моей спины. — Господин Доктор ждет вас, — сказала она, разглядывая свои ногти.
Она шла впереди и, уверенная в магнетизме, какой производила игрою бедер, даже не оглядывалась. Она забавлялась нарастанием этого магнетизма, регулируя, пока мы миновали десятки нумерованных дверей, дистанцию между нашими телами. Коридор делался все темнее. В полной уже темноте девушка мимолетно коснулась меня. — Вот кабинет Доктора, — шепнула она, — пожалуйте.
Доктор Готар принял меня, стоя посреди комнаты. Это был мужчина маленького роста, широкий в плечах, с черной растительностью.
— Мы получили вашу депешу еще вчера, — сказал он. — И выслали коляску на станцию, но вы приехали другим поездом. Увы, железная дорога оставляет желать лучшего. Как вы себя чувствуете?
— Отец жив? — спросил я, обеспокоенно вглядываясь в его улыбающееся лицо.
— Конечно, жив, — сказал он, спокойно выдержав мой горячий взгляд. — Разумеется, в пределах, обусловленных ситуацией, — добавил он и зажмурился. — Вам, как и мне, хорошо известно, что с точки зрения вашей семьи, с позиций вашей страны, — он умер. Этого полностью исправить не удастся. Так что смерть наложила определенный отпечаток на его здешнее бытование.
— Но сам он не знает, не догадывается? — спросил я шепотом. Доктор с глубокой убежденностью покачал головой: — Вам вовсе не следует беспокоиться, — сказал он, понизив голос, — наши пациенты не догадываются, не могут догадаться...
— Фокус в том, — добавил он, готовый продемонстрировать механизм фокуса на уже приготовленных для этого пальцах, — что мы отвели время назад. Мы запаздываем здесь во времени на некоторый интервал, величину которого не просто определить. Все сводится к простейшему релятивизму. Попросту говоря, смерть отца, та самая, которая в вашем отечестве его уже постигла, здесь еще не произошла.
— В таком случае, — сказал я, — отец или умирает, или близок тому...
— Вы меня не поняли, — ответил он тоном снисходительного нетерпения. — Мы реактивируем прошлое со всеми его возможностями, а значит, и с возможностью выздоровления.
Он глядел на меня, с улыбкой теребя бороду.
— А сейчас, наверно, вы хотите с ним повидаться. Согласно вашему пожеланию мы зарезервировали в его номере вторую кровать. Я вас провожу.
Когда мы вышли в темный коридор, доктор Готар заговорил шепотом. Я обратил внимание, что, как и горничная, он обут в домашние войлочные туфли.
— Мы даем нашим пациентам возможность поспать, мы экономим их жизненную энергию. К тому же им тут не особенно есть чем заняться.
Возле какой-то двери он остановился и приложил к губам палец.
— Входите, пожалуйста, тихо, отец спит. Ложитесь и вы. Это самое разумное, что можно в данный момент сделать. До свидания.
— До свидания, — шепнул я, ощутив сердце у горла, и нажал ручку. Дверь легко подалась, приотворившись, как беззащитно приоткрываются во сне уста. Я вошел. Серая и голая комната была почти пуста. На простой деревянной кровати возле небольшого оконца в пышной постели спал мой отец. Глубокое его дыхание добывало целые пласты храпа из глубин сна. Вся комната от пола до потолка казалась заваленной храпением, однако новые количества его всё прибывали и прибывали. Взволнованно глядел я на исхудалое, изнуренное лицо отца, целиком поглощенное в эту минуту труждениями храпа, лицо, покинувшее в глубоком трансе земную свою оболочку и на далеком каком-то берегу исповедовавшееся в собственной экзистенции торжественным подсчетом своих мгновений.