Я начинаю сожалеть о всей этой истории. Идея поместить отца сюда, поверив в шумную рекламу, была вряд ли удачна. Время, отведенное вспять... это вообще-то звучит красиво, но чем оборачивается на деле? Получают ли пациенты полноценное, добротное время, отмотанное как бы с непочатой штуки, пахнущее новизной и краской? Скорей, наоборот. Это, пожалуй, до конца использованное, изношенное людьми время, время протершееся во множестве мест, дырявое и редкое, как сито.
Все это неудивительно — ведь оно как бы выблевано — прошу меня понять правильно — как бы второсортно. Просто досада берет, не приведи, Господи!..
И при том в высшей степени неуместные манипуляции с ним. Подозрительные сделки, проникновение с тыла в его механизм, рискованные прикасания к щекотливым тайнам! Иногда подмывает стукнуть кулаком по столу и заорать: — Довольно! Руки прочь от времени, оно неприкосновенно, его нельзя провоцировать! Разве мало вам пространства! Пространство — для человека, в пространстве можете витать сколько влезет, кувыркаться, падать, скакать со звезды на звезду. Но ради Бога не трогайте время!
С другой стороны, можно ли требовать, чтобы я самолично денонсировал договор с доктором Готаром? Сколь ни жалка ситуация отца, мы как-никак общаемся, мы — вместе, я беседую с ним... Вообще, я обязан доктору Готару бесконечной благодарностью.
Несколько раз я собирался поговорить с ним начистоту. Увы, доктор Готар неуловим. Он только что ушел в ресторанный зал, — объявляет мне горничная. Я отправляюсь туда, но она меня догоняет сказать, что ошиблась. Доктор Готар в операционной. Я спешу на второй этаж, недоумевая, какие операции здесь могут делать, вхожу в приемную, и меня в самом деле просят подожать. Доктор Готар выйдет через минутку, он как раз закончил операцию, моет руки. Я его почти вижу, маленького, шагающего большими шагами, в развевающемся халате, торопящегося по веренице больничных палат. Что же оказывается спустя минуту? Доктора Готара здесь вовсе не было, операции же много лет как не проводятся. Доктор Готар спит в своей комнате, а черная его борода торчит, задранная в воздух. Комната полнится храпом, словно клубами нарастающих, громоздящихся туч, все выше воздымающих великим патетическим вознесением на своих склублениях, на волнах храпа и вздутой постели доктора Готара вместе с кроватью.
Случаются еще более удивительные вещи, которые я таю от самого себя, вещи фантастические хотя бы своей абсурдностью. Всякий раз, когда я выхожу из номера, мне мерещится, что кто-то быстро удаляется от двери и сворачивает в боковой коридор. Или — кто-то, не оборачиваясь, идет впереди меня. Это не медсестра. Я знаю, кто это! Мама! — кричу я дрожащим от волнения голосом, и мать поворачивает голову и секунду глядит на меня с умоляющей улыбкой. Где я? Что здесь происходит? В какую переделку я попал?
Я не знаю, влияние ли это позднего времени года, но дни все более серьезнеют в окраске, мрачнеют и меркнут. Все видится, как будто глядишь сквозь непроницаемо черные очки.
Вся округа, как дно огромного аквариума, заполненного бледными чернилами. Деревья, люди и дома сливаются в черные силуэты и колышутся подводными растениями на фоне чернильного этого омута.
Вокруг Санатории невероятное количество черных собак. Разной величины и вида они в сумерках бегают понизу по всем дорогам и тропинкам, поглощенные своими собачьими делами, тихие, напряженные и сторожкие.
По две, по три проносятся они с вытянутыми настороженными шеями, чутко поставив уши, с жалобным звуком тихого скуления, которое непроизвольно рвется у них из гортаней, доказывая крайнее возбуждение. Поглощенные своими делами, торопливые, всегда в движении, всегда увлеченные неведомой целью — они мало обращают внимание на прохожего, разве что зыркнут на бегу, и тогда в косом этом взгляде, черном и умном, угадывается ярость, сдерживаемая в своих намерениях единственно нехваткой времени. Иногда же, давая выход злости, они, опустив голову, с не сулящим ничего хорошего рычанием подбегают к ноге, затем лишь, чтоб на полпути переменить намерения и умчаться дальше огромными собачьими прыжками.
С собачьей этой напастью ничего нельзя поделать, но почему же, черт побери, администрация Санатории держит на цепи огромную немецкую овчарку, наводящего ужас зверя, настоящего вурдалака просто-таки демонической дикости?
Мурашки бегут по спине всякий раз, когда иду мимо будки, перед которой замер пес, обездвиженный короткой цепью, с жутко ощетиненным вокруг головы кудлатым воротником, с машинерией могучей пасти, полной клыков, усатый, взъерошенный и бородатый. Он совсем не лает, лишь дикая морда его при виде человека делается еще страшнее, он весь деревенеет от безмерного бешенства и, медленно поднимая страшную морду, в тихой конвульсии заходится совсем низким, яростным, из глубин ненависти добытым вытьем, в котором слышна жалоба и отчаяние бессилия.