Галя Вдовых изредка приезжает на старую квартиру‚ в комнату Лопатина Николая Васильевича. Комната заперта на замок‚ кабинет жены заперт отдельно‚ а в кабинете заперт еще и шкаф‚ будто никогда его не открывали‚ будто не хватали нервные пальцы небрежно исписанные листки. Галя снимает замки‚ открывает заветный шкаф‚ часами перебирает желтые‚ ломкие страницы. Потом ходит по комнате‚ прижимается лицом к холодному зеркалу‚ плачет‚ будто прощается навсегда с любимым человеком. И не разглядеть в старом‚ потускнелом зеркале‚ кого оно отражает.
А в квартире тихо‚ народу в квартире осталось мало. Одна‚ да одна‚ да двое‚ да еще двое: все пожилые, с хворобами. Свет в коридоре погашен‚ телефон звонит редко. Из всех поколений‚ живших до нас на земле‚ мы самые суровые, самые безжалостные к себе люди. Когда умирают наши близкие‚ мы не оставляем никаких надежд на встречу с ними в другом мире. Мы не верим в Бога‚ мы верим в прогресс науки‚ в победу над болезнями‚ в продленную до последнего предела человеческую жизнь. Наши предки об этом не подозревали. Они не могли не умирать. Для наших потомков это будет обыденно. Им не дадут умереть. Мы всё знаем и мало что можем. Нам обиднее во сто крат‚ ведь мы не доживем до этого всего несколько поколений. Мы жестоки сами к себе‚ и время жестоко к нам.
– Скорая? Ну‚ где же вы?..
– Фамилия?
– Вы уже спрашивали.
– Имя‚ отчество?
– Константин Сергеевич.
– Возраст?
– Тридцать шесть лет.
– Всё правильно. Ждите машину.
Мы идем по длинному конечному коридору меж рядами высоких стен‚ и никто не попадается на нашем пути. Лишь иногда в стенах встречаются окна‚ в которые заглядывают родные и близкие‚ случайные люди и доверенные лица. Одни из них перебегают от окошка к окошку и сопровождают нас до конца нашего коридора‚ другие стоят у своего окна и смотрят вслед‚ а третьи‚ как прохожие на улице‚ мимоходом бросают в окно нелюбопытный взгляд. "Как жизнь?" – спрашивают они‚ заглядывая в окна. "Как жизнь?" – спрашиваем мы их. И, не задумываясь‚ отвечаем: "Ничего. Нормально. Порядок". А как она‚ на самом деле‚ жизнь? И жизнь ли она? И полна ли она? И нужна ли она? Может‚ потому и спрашиваем друг друга‚ что бессознательно ищем подтверждения ее существования. "Как жизнь? Ну‚ как она‚ жизнь?.."
Бузотеры‚ бунтари‚ ниспровергатели – они тихо сходят в могилы под стандартные некрологи‚ а то и без них. Бузотеры – сгинули в тридцать седьмом. Бунтари – утихли в сорок девятом. Ниспровергатели – превратились в образцовых редакторов. Их успокоил страх. Их уравняла боязнь. Их обстригло время. И тихо они уходят. Мышами в подпол.
А мы-то‚ мы... В наши молодые тридцать шесть! Не постаравшись даже. Не попытавшись. Не шелохнувшись хотя бы для видимости!
– Дорогой‚ – утешаем друг друга‚ – что делать? Время нынче такое. Надо переждать.
Вот мы и ждем. Но время не переждешь. Оно не по нашим срокам. Нам отмерено‚ ему – нет. И вот нам уже по пояс‚ по горло‚ по уши‚ а время идет себе да идет. Оно не торопится. У него в запасе – вечность. И вот нам уже по макушку‚ и вот о нас говорят:
– Чуть-чуть не дотянул... Бедняга!
У меня‚ как у всех в общем зале‚ стол с тумбой‚ желтый стул на круглых ножках с лаковыми подтеками‚ которые так приятно отколупывать‚ карандаши "Пионер" №2‚ цена 1 копейка‚ блокноты серой бумаги в линейку‚ фирма "Восход"‚ цена 10 копеек‚ "Изготовлено из отходов"‚ и общий для всего зала телефон: "Частные разговоры в служебное время не разрешаются". Но каждый год в конце декабря мне выдают новый‚ перехваченный цветной бандеролькой настольный календарь. Как знак отличия. Один из тех мелких знаков‚ которые отличают простого человека от человека со значением. А я человек со значением. С небольшим значением. И поэтому мне выдают обычный‚ в черную краску‚ настольный календарь. А есть еще календари разноцветные‚ с водяными знаками‚ с золотым тиснением‚ и, очевидно‚ еще какие-то‚ о которых мы не подозреваем. И бандерольки на них‚ наверно‚ особенные. И стоят они на столах рядом со стаканчиками‚ а в стаканчиках карандаши, толстые‚ разноцветные‚ аккуратно заточенные: так и подмывает взять в руки и наложить резолюцию. И стол под сукном. Кресло с подлокотниками. Блокнот плотной глянцевой бумаги под толстым переплетом. Выстроенные в ряд‚ нацеленные в потолок ракеты-авторучки на мраморном постаменте. И, конечно же‚ телефоны. Черные. Разноцветные. С мигающими сигналами. Как много у нас‚ у штатских‚ знаков отличия! Не то‚ что у военных: две звездочки – лейтенант‚ четыре – капитан‚ папаха – полковник. Как будто мы‚ штатские‚ боимся‚ что не распознают‚ не разглядят‚ не поймут нашу роль и наше значение... Нашу роль! Наше значение!
Вот я уже на вершине‚ но я не ощутил подъема.
Вот я уже достиг потолка‚ но я не оторвался от пола.
Вот я уже в расцвете сил‚ но как их измерить?
Вот я уже счастливый‚ но с чем сравнить мое счастье?
Вот я уже всё видел‚ но много ли попадалось мне на глаза?
Вот у меня уже опыт‚ но я его не ощущаю.
Вот я уже всё знаю‚ но я не знаю ничего.
Вот я уже умер‚ но я еще не жил.
– Скорая?.. Скорее!
– Фамилия?
– Хоботков!
– Имя‚ отчество?
– Константин Сергеевич!
– Возраст?
– Тридцать шесть лет!
– Всё сходится. Ждите машину.
Простите нас‚ наши родители! Мы уходим раньше вас‚ и это высшая наша неблагодарность. Простите нас!
Простите нас‚ наши дети! Мы уходим от вас второпях‚ не сказав самого главного‚ будто трусливо убегаем от основного вопроса. Простите нас!
Простите нас‚ наши ученики! Если бы мы страстно и убежденно научили вас ошибочному‚ в этом был бы хоть какой-то смысл. Но где взять убежденность? Простите нас!
Простите нас‚ наши враги! Мы вяло и неумело боролись с вами‚ и не дали вам ощутить взахлеб ни радости победы‚ ни горечи поражения. Простите нас!
Простите нас‚ наши друзья! Вы остаетесь после нас‚ и на ваши плечи перекладываются все наши сомнения. Простите нас!
Простите нас‚ все остальные! Вас так много‚ что наш уход остается незамеченным. Нас так много‚ что вы не можете на всех обращать внимание. Простите нас! Прощаем вас!
"Скорая помощь" пронзительно взвывает‚ словно рывком сдергивает с тебя кожу.
"Скорая помощь" с воем идет по нескончаемому Садовому кольцу‚ по осевой полосе‚ на красный‚ желтый‚ на зеленый свет‚ а человек лежит на спине‚ человек глядит в окошко на потолке‚ и наверху проносятся провода‚ провода‚ переплетения проводов‚ перечеркивающие небо. А жить хочется – хочется‚ хочется‚ хочется! – жить очень хочется‚ жить хочется так‚ что не подобрать к этому никакого сравнения. И если одни все свои годы ждут смерти‚ то другие всю свою жизнь ждут жизни.
Ждут...
Ждут...
Ждут...
Ждут жизни.
Без четверти девять‚ распугав ребятишек‚ во двор въехала похоронная машина. Шофер‚ здоровенный мужик в мятом‚ рыжем пальто с оттопыренными‚ надорванными карманами‚ остался сидеть за рулем‚ уложив руки на баранке‚ а грузчик‚ мелкий‚ щуплый‚ в бесцветном от старости ватнике с вылезающей местами серой ватой‚ в стоптанных сапогах‚ в кепке до бровей‚ поднялся по лестнице на нужный этаж‚ сверился по бумажке‚ позвонил. Ему открыли и сразу засуетились‚ заволновались‚ заплакали‚ стали прощаться. Грузчик ждал на лестничной площадке‚ курил‚ потом сплюнул папиросу‚ растер сапогом по плитке пола‚ пошел вниз. Минут через десять они поднялись вдвоем‚ неся гроб. Шофер шел сзади‚ неодобрительно поглядывал на узкие лестничные переходы и короткие площадки‚ а, поднявшись‚ встал в распахнутых настежь дверях‚ уткнулся головой в притолоку‚ спокойно глядел на привычную ему суету и слезы‚ на судорожные попытки задержать последние минуты прощания.