— Сурово ты с ним… И все же, знаешь, я согласен. Мне его непоследовательность не по душе. Ошибается, кается, снова лезет в бутылку, приобретает единомышленников, бросает их на произвол судьбы, идет с повинной… Изворачивается, как проститутка на трапеции.
— Такой он, любимец партии. Ладно, хрен с ним. Я пошел спать, а ты как хочешь.
Кабаев заснул, как только голова коснулась подушки.
Малкин долго и мучительно ворочался. Вспомнился Колеух, и по мере того, как удалялся сон, а в голове утверждалась ясность, росло раздражение против этого человека. Вспомнился пересказанный ему секретарем парткома горотдела Аболиным разговор с Колеухом, который состоялся при утверждении его на бюро горкома: «Аболин? — Колеух посмотрел на меня как-то странно, невидяще, и повел носом, словно принюхивался. — Выдвиженец Малкина, что ли?» «Почему выдвиженец? Я избран тайным голосованием». «Как у вас избирают — мы знаем, — сказал с такой, знаете, ехидненькой усмешечкой. — Вы в связях Малкина с врагами партии и народа Гутманом и Лапидусом разобрались?» «А что нам с ними разбираться? Связи как связи, служебные и не более того». «Вы хотите сказать, что он не выполнял их вражеских указаний?» «Я хочу сказать, что именно он вывел их на чистую воду и разоблачил как врагов». «Ну, это еще вилами по воде писано, кто разоблачил». «Для вас, может быть, вилами по воде. Для нас — очевидно, потому что большинство из нас участвовало в их разоблачении». «Смотрите, как вы бы со своей очевидностью не проворонили врага. Так случается, когда у коммунистов притупляется поэтическая бдительность». «Врага мы не провороним» — ответил я ему недвусмысленно, — «тем более что он, кажется, стал проявлять активность». Больших усилий стоило Малкину сдержаться тогда при Аболине, чтобы не позвонить Колеуху и не наговорить ему резкостей. Оставшись один, он застонал от обиды и дал себе клятву отправить Колеуха вслед за его предшественниками. Прошло уже два месяца, а раненное самолюбие продолжало кровоточить.
Патологическая ненависть к первым секретарям городских, районных комитетов ВКП(б), с которыми по долгу службы Малкину нередко приходилось вступать в тесный контакт, поселилась в его сердце давно. Но особенно ощутимо проявилась в Сочи с первых дней работы в должности начальника горотдела НКВД. Возненавидел он их за серость и лицемерие, за жажду власти, склонность к предательству, за стремление командовать везде и всеми, вершить дела и судьбы единолично и перекладывать ответственность за допущенные ошибки на подчиненных.
В принципе ему было наплевать на то, как строит свои отношения городской или районный комитет с кем бы то ни было. Однако вмешательства в дела НКВД, тем более — в святая святых этой службы — агентурную работу, Малкин допустить не мог.
И когда в первые дни работы в Сочи первый секретарь райкома Осокин потребовал представить ему для ознакомления в порядке контроля личные и рабочие дела агентов, Малкин заявил категоричное «нет». Осокин не смирился. Желание проникнуть в тайны совершенно секретной службы ГО НКВД перебороло здравый смысл и он, не поставив даже в известность Малкина, поднял вопрос об агентуре на очередном заседании бюро горкома партии. Не вникая в суть, поставил вопрос ребром: обязать Малкина представлять в райком полную информацию об агентах и проводимой ими работе по первому требованию ответственных работников городского комитета партии.
Со свойственной ему импульсивностью Малкин соорудил на левой руке комбинацию из трех пальцев и, тяжело опустив ее на стол перед Осокиным, мрачно произнес:
— А вот этого не хотели? Может, вам еще и с присыпочкой? — Он потряс щепоткой над «комбинацией», словно солью посыпал. — А может, кто-то желает еще и камеру в местном ДПЗ с видом на море? Камеру я вам устрою в кратчайший срок даже если не будет на этот счет решения бюро.
Члены бюро, как по команде, опустили головы и затаились, с опаской поглядывая на немудреное малкинское сооружение.
— Слушайте меня внимательно все, в том числе и вы, товарищ Осокин: отныне и навсегда каждый случай обращения ко мне по вопросам агентуры буду рассматривать как вражескую вылазку или попытку использовать совершенно секретную оперативную информацию в преступных целях. Командовать собой в этих делах никому, в том числе и вам, товарищ Осокин, не позволю. Райком будет получать от меня информацию в объеме, установленном Наркомвнуделом, и под личную ответственность первого секретаря. Если содержащиеся в ней сведения станут достоянием кого бы то ни было, первый секретарь будет нести ответственность в соответствии с законом. А вообще, уважаемые члены бюро, я бы вам посоветовал заниматься своими партийными делами. У меня как у члена партии к вам очень много серьезнейших претензий. Вы основательно обюрократились. Не бываете в низовых организациях. В лицо знаете лишь тех секретарей парткома, к которым обращаетесь по личным вопросам. Самокритика глушится. Партпропаганда не развернута, массовая агитация хромает на обе ноги. Нами вскрыто немало фактов притупления классовой бдительности, сползания отдельных коммунистов с большевистских позиций. Подавляющее большинство парторганизаций не мобилизовано на разоблачение и уничтожение врагов партии и народа. А может, вы намерены разоблачать их при помощи моей агентуры? Или, наоборот, с помощью полученной информации о ее работе мешать разоблачению? Я думаю, на очередном заседании бюро, а еще лучше — на пленуме у вас хватит партийной принципиальности обсудить вопрос о работе бюро, а точнее, о серьезных недостатках в работе бюро и его первого секретаря товарища Осокина. Учитывая сказанное, предлагаю вопрос об агентуре НКВД, поднятый Осокиным, с обсуждения снять и впредь ни одного вопроса о деятельности госбезопасности без согласования со мной на обсуждение бюро не выносить.