— Странно ты ведешь себя, командир. Какие траншеи? А-а! Вспомнил! Бутово! Там наш стрелковый полигон!
— И траншеи, — глухо откликается тюремщик.
Безруков без желания натягивает валенки, и вот он на полигоне, обнесенном высоким сплошным забором. Где-то рядом раскалывают морозный воздух выстрелы. От холода сводит челюсти. Он подходит к краю траншеи и видит на дне тела двух мужчин. Лица их покрыты инеем, но он догадывается, что это Малкин с Сербиновым. Лежат рядом, что называется — уравнялись. Скрип снега сзади отвлек его от трупосозерцания, он резко повернулся и ощутил у переносицы вороненый ствол нагана.
— Ты что? Ты что, сволочь, очумел? — шепчет он, цепенея от страха и — просыпается. Ни коменданта, ни траншеи. Мирно посапывает сокамерник, скорчившийся на матрасе, разостланном на полу, да топает по коридору надзиратель, мурлыча вполголоса унылую песню про беспризорника.
— Черт бы вас всех побрал, — безадресно выругался Безруков, довольный тем, что увиденное всего лишь сон, натянул на себя вонючее одеяло, сползшее на пол во время сна (потому, знать, и сводило челюсти у траншеи), подобрал свисавшие края и затих, надеясь согреться и заснуть. Не смог. В камере стоял собачий холод, ныли почки, поврежденные экзекуторами во время допроса, и это нытье напомнило ему о тревожных буднях Лефортово, где Миронович и Буров обещали сделать из него «котлетку». Сколько унижений пришлось стерпеть, пока уговорил Захожая забрать его в Краснодар, сколько бездумных обещаний надавал! А когда поселился во внутренней тюрьме УНКВД… Э-э! Да что там говорить! Кому охота самому лезть в петлю? После первого же допроса возненавидел Захожая всеми фибрами души, стал придирчив к нему и по малейшему поводу, даже самому незначительному, писал жалобы, заявления, дерзил и хамил без удержу. Понимал, что перешел предел, но не мог заставить себя остановиться, утихомирить злобу. «Видел, скотина, как Миронович и Буров лупцевали литой резиновой палкой, но даже пальцем не шевельнул, чтобы защитить. Пялился молча да ухмылялся. Знает, что признание в причастности к заговору — липа, самооговор, но ведь продолжает до сих пор держаться лефортовской концепции. Упирается, мразь, молодой, а настырный, — так честил он своего следователя в свободное от допросов время и начинал придумывать пытки, которым подверг бы его, доведись поменяться местами. Придумывал, представлял себе это воочию и стонал от счастья, сжимая кулаки и скрипя зубами.
Последний допрос с участием помощника военного прокурора навел на глубокие размышления. Угроза представителя прокуратуры вернуть его в Лефортово заставила вздрогнуть. Конечно, не прокурору решать, где содержать бывшего врид помощника начальника УНКВД, но чувствуется, что Захожай не прочь пойти на поводу и загнать его снова в кромешный ад. Надо упредить. Надо пожаловаться Гальперину. Он хоть и упертый, но упертый по делу и человечней других.
С нетерпением дождался утра, и когда лицо надзирателя появилось в металлическом овале «кормушки», потребовал немедленно принести бумагу и карандаш. Надзиратель повиновался.
— Э-эх, раззудись плечо! — исступленно прошептал Безруков и стал торопливо писать. Кому первый ушат? Конечно, Захожаю. Прежде ему, затем всем остальным.
«В предыдущем заявлении я сообщил вам, как путем пыток в Лефортовской тюрьме от меня были получены ложные показания. Под жестоким нажимом я вынужден был оговорить себя и других лиц, а потом, когда на допросах, проводимых Захожаем, я попытался отречься от лжи, Миронович, Буров и Захожай пригрозили мне, что до конца следствия оставят в Лефортово, а еще хуже — переведут в Сухановскую тюрьму. Такая перспектива меня не устраивала и я подписал протоколы, какие нужны были следствию, в надежде, что со временем встречусь с представителем прокуратуры и справедливость восторжествует.
Оставаясь наедине с Захожаем, я несколько раз предупреждал его, что он становится на скользкий путь, выбивая показания от людей, которые всю свою жизнь отдали делу борьбы с контрреволюцией. Захожай обещал быть объективным, но с пути, проложенного в следствии по моему делу Мироновичем и Буровым, так и не сошел по сей день, требуя, чтобы я восстановился в прежних показаниях и подтвердил наличие в УНКВД заговора и мою принадлежность к нему.
Каким-то образом Захожаю стало известно о содержании моего первого заявления вам и мне довелось испытать в связи с этим кучу неприятностей. Прежде всего он предупредил меня, что если он как следователь мне не нравится, я могу отправляться к Мироновичу, который со мной церемониться не будет. Самое скверное, что он прав на все сто процентов. Хорошо зная тамошние порядки, я действительно вынужден буду подписать протокол, что я не только участник заговора, но и шпион, и террорист, и диверсант. Я сказал ему об этом, на что он ответил мне, что его это совершенно не касается. Я обращался по этому поводу к Шулишову, но тот, выслушав меня в присутствии Захожая, тоже предупредил, что если я не дам нужных следствию показаний, то он через 2–3 дня отправит меня в Лефортово. «Пусть там воспитывают вас Миронович и Буров!» — подчеркнул он с усмешкой. Мне по сути дела не дали говорить и я только успел сказать, что от правды не отступлю и свой 19-летний чекистский путь заплевывать ложными показаниями не буду.