Третье. Ненормально также то, что от подготовки вопроса на бюро я был отстранен и даже материалы к вопросу получил в конце заседания, когда перешли к обсуждению проекта предложения, хотя отдельные члены бюро имели эти материалы. Это игнорирование меня является стилем отношения ко мне со стороны секретарей т.т. Бычкова, Селезнева, Бессонова. Член бюро крайкома ВКП(б) Шулишов».
Вот такое заявление, товарищи.
— Это откровенное свинство, — выразил свое мнение Гальперин. — Он все еще мнит себя над всеми, никак не поймет, что сегодня первую скрипку во всех делах играет крайком.
— А как ловко выкрутился по поводу Безрукова! — поддержал общее мнение Джичоев. — Если он считал, что Безрукова надо было арестовать, почему вопреки мнению крайкома назначил его врид помощника начальника УНКВД? То же с Биростой, Поляковым, Петуховым, Березкиным.
— Это лицемерие, недостойное члена партии и руководителя такого высокого ранга, — заключил Бессонов.
— Лицемерие — это да, — согласился Гальперин. — Но в его действиях просматривается и другое: откровенная вражеская вылазка, стремление во что бы то ни стало сохранить малкинские кадры, изрядно поднаторевшие в попрании ревзаконности. Это подтверждается нашими проверками. Когда мы требуем возбудить уголовное дело в отношении сотрудников НКВД, принимавших участие в избиениях арестованных и фальсификации дел, он передает материалы особоуполномоченному «УНКВД и тот прячет их у себя, вероятно, в надежде, что времена беззакония возвратятся на круги своя. Мы обнаружили у особоуполномоченного Усова, например, ряд дел уголовного порядка, которые должны вестись в соответствии с нормами УПК на положении предварительного следствия, а они ведутся как административные расследования, благодаря чему прокурорский надзор о таких делах не знает и не в состоянии по ним осуществить свои права надзора.
— Кстати, как идет следствие по Ткаченко и Тарасенко? — спросил Джичоев. — Корифеи пыток, — пояснил он Селезневу.
— Вот о них как раз я и хотел сказать. Я направил дело по ним Шулишову, а тот передал его Усову. До сих пор оно числится как административное и к производству как следственное не принято. То, о чем я говорил.
— И никаких следственных действий? — поинтересовался Бессонов.
— Тарасенко допрошен, но в качестве кого — непонятно. То ли как свидетель, то ли как обвиняемый. В протоколе оставлено пустое место.
— Аналогично дела обстоят по обвинению Беликова в незаконных методах следствия по делам Фадеева, Гаврилова. В отношении бывшего начальника Северского РО НКВД Микляева дело вообще потеряно. Многие дела по полтора-два года лежат без движения даже после письменных указаний прокуратуры. Я предлагал Шулишову привлечь к ответственности ряд председателей сельсоветов за выдачу органам НКВД фиктивных справок о соцположении многих арестованных, в которых они вместо «середняк» писали «кулак», — Шулишов проигнорировал.
— Надо было направить письменное указание на этот счет, — сказал Селезнев. — Такие справки, наверное, ужесточали судьбу арестованного?
— Естественно. Такая справка зачастую являлась основным поводом для ареста и привлечения к суду. Что касается «указания», как вы сказали, — так оно, по существу, и было, я просто выразился неверно. Продолжаются пытки арестованных в «тяжелой камере» внутренней тюрьмы УНКВД и грубые нарушения прав арестованных. Вот у меня жалоба Удодова, который подробно описывает издевательства над арестованными. Если время позволяет — я зачитаю.
— Давай, давай, — разрешил Селезнев. — Для того тебя и пригласили.
— Я выборочно. Вот он пишет: «Лично, что испытал я: с двадцать пятого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года по двадцать первое апреля тридцать девятого года я сидел в одиночке номер сорок восемь, а затем номер пятьдесят три, где весь почти период после сильных избиений мне требовалось лежать хотя бы три-четыре часа в день. Мне не разрешали. С двадцать первого апреля меня перевели в общую камеру внутренней тюрьмы. Там вследствие сгущенности арестованных… пришлось лежать на цементном полу до ноября месяца при наличии одной негодной шинели. В июне тридцать девятого года я потребовал прислать врача, и меня посадили в карцер на одни сутки за якобы нарушение внутреннего распорядка тюрьмы. Пятого ноября тридцать девятого года меня и еще пятерых в порядке предпраздничного режима сажают в одиночку номер тридцать четыре, где на полах набиты планки, чтобы невозможно было лежать. За то, что мы лежали, у нас отобрали все вещи и оставили на голых планках пола. Я объявил голодовку и мне за это дали пять суток карцера, хотя сажать за это в карцер запрещено. Лишь через двенадцать суток голодовки тюремщики удовлетворили мои требования».