— Поймали — не поймали, какая разница, — уклончиво ответил Малкин. — Главное — погибла женщина в расцвете лет. Прекрасная работница… А возмездие… оно придет. Но это я так, в порядке сочувствия, так сказать. Образовалась вакансия. «Бочаров ручей» — дача правительственная, объект, особо важный, поэтому кадры туда подбираем мы.
— Это сложный процесс?
— Очень сложный. И ответственность… Это не какой-то задрипанный санаторишко РККА, где сбрасывают жирок офицеришки, разъевшиеся на солдатских харчах. Это дача товарища Ворошилова, поэтому в обслуге ее могут работать лишь наши люди.
— Другими словами, Иван Павлович, вы предлагаете моей скромной персоне занять вакантную должность?
Малкин рассмеялся.
— Молодец, Оксана! С тобой не соскучишься. Да. Мне рекомендовали тебя и, скажу откровенно, я очарован. Мне нравятся твои искренность, проницательность, четкость мышления и… вся ты, как женщина… невероятно нравишься. Беседуем полчаса, а такое ощущение, будто знаю тебя всю жизнь.
— Родство душ? — лукаво предположила Оксана.
— Да, да, вероятно, — у Малкина кружилась голова. — Так ты согласна?
Оксана посмотрела на него затуманенным взором и утвердительно кивнула головой так, будто речь шла не о работе, а о чем-то ином, глубоко интимном.
— Одна деталь, — рука Малкина жарко легла на обнаженное колено Оксаны, — у тебя будут четкие функциональные обязанности, но кое-что ты будешь делать сверх того. — Оксана разрумянилась и часто задышала открытым ртом. — Периодически будешь докладывать мне обо всем, что доведется увидеть или услышать даже от самого Ворошилова, — Малкин уже не слышал себя. — Текущий момент требует.
— Иван Павлович! — Оксана схватила руку Малкина, дрожавшую на ее колене, и крепко стиснула, вздрогнув всем телом. — Иван Павлович, — прошептала она, качнув головкой, — я не против текущего момента и… вообще я не против…
…Расставаясь, они загадочно улыбались, довольные друг другом так, словно никогда в жизни не испытывали радости выше этой. Как только за Оксаной закрылась дверь, на Малкина вдруг навалилась усталость. В руках и ногах появилась дрожь, которую невозможно было унять, сердце заныло, в висках забухало, подкатила тошнота. Он достал из тумбочки флакон с нашатырем, вдохнул неистово, обжигая слизистую, и, вздрагивая от резких ударов в затылке, растер виски и прилег на диван. Захотелось спать и он непроизвольно закрыл глаза.
С трудом поднял отяжелевшие веки и сквозь сумрак увидел склоненное над ним лицо Оксаны.
— Мне душно, — пожаловался он слезливо, облизывая пересохшие губы. — Нечем дышать.
— Поднимайся, я отведу тебя к себе. У меня тебе будет хорошо.
— Так нельзя. Вокруг люди.
— Уже полночь, нас никто не увидит.
— В груди горит, словно залили свинцом.
— Пойдем и тебе станет лучше.
Малкин неуверенно, поднимается, Оксана помогает ему и увлекает за собой. Он идет, тяжело переставляя ноги, превозмогая боль в груди и спине. Где-то на задворках сознания блуждает сомнение, правильно ли он поступает, может, лучше полежать, не двигаясь, но в следующее мгновение мысли путаются и рвутся. Он силится понять, что с ним происходит, и не может: в голове пустота и боль.
— Оксана! Я не могу больше идти! Остановись!
Оксана оборачивается к нему и вдруг, как в кино, сменяется кадр и он видит себя в грязном загородном кабаке. Ор пьяных сотрапезников; похотливо-призывные взгляды затасканных особей; странное желание близости… Опутанный паутиной душный чулан с прелым тряпьем и немытыми бочками; податливое тело Оксаны и вместо пронзительной сладкой истомы — отторжение, брезгливость и подкатывающая к горлу тошнота. Кругом идет голова. Сердце немеет и нечем дышать. Хотя бы один глоток стекающей с гор прохлады. Все. Надо бежать, бежать немедленно, потом будет поздно. Откуда-то взялись силы. Ударом ноги он срывает с петель полуистлевшую дверь чулана, вбегает в зал, где на полу, за столом, на скамейках в самых непотребных позах застыли сотрапезники, и через раскрытое настежь окно выбрасывается наружу. На четвереньках пробирается через заросли чертополоха и, ощутив под ладонями мягкость росной травы, останавливается, ложится на спину и расслабляется. Боль проходит, он успокаивается и закрывает глаза. «Бред какой-то, — думает он, — чертовщина. Надо идти». По овражному устью, скользя и падая, спускается к морю. Стоя на мокрой гальке, пытается вспомнить, зачем он здесь, на этом незнакомом берегу в столь неурочный час. Хочется склониться к воде, зачерпнуть пригоршней, плеснуть в лицо. Что-то жесткое и холодное упирается в затылок. Он хочет взглянуть, что там сзади.