— Я хочу возразить.
— Не советую. Будешь подписывать протокол допроса — тогда, возможно, я позволю тебе это сделать. Перейдем ко второму вопросу: во время проверки, а затем обмена партдокументов ты приказал своим присным сжечь партийный архив. Более трех тысяч дел. Зачем?
— Он больше не представлял для нас никакого интереса.
— Архивы интересны даже по прошествии столетий.
— Эти — нет.
— Я знаю, что в нем хранились дела на бывших троцкистов и прочую шушеру, предавшую интересы рабочего класса. Кроме того, там хранились дела на пламенных революционеров, которые своей большевистской принципиальностью мешали тебе развернуть в полную мощь троцкистскую деятельность…
— Я категорически возражаю против обвинения меня в троцкизме!
— Ну и что ж, что возражаешь? Мне на твои возражения ровным счетом — наплевать. Зачем ты сжег архив?
— Расчищал завалы! Я думаю, что этот вопрос обсуждать не следует. Он рассмотрен на бюро крайкома, там дана справедливая оценка моим действиям, за ошибки я наказан.
— Правильно, наказан. Руководством троцкистской организации. И не за ошибки, а за провал. Не за то, что их много, а за то, что слишком мало, что недостаточно эффективны.
— Иван Павлович, извини, но ты что-то не то говоришь. По-твоему выходит, что в бюро крайкома засели троцкисты?
— А по-твоему, нет? Странный ты, Гутман, человек. Схвачен за руку, взят, можно сказать, с поличным, а строишь из себя святошу. Тебе сейчас такое поведение противопоказано. Понимаешь? Вредно для здоровья… Впрочем, как хочешь… Эти твои делишки лежат, можно сказать, на поверхности. Перейдем к третьему вопросу. К вопросу о вредительстве в сельском хозяйстве и на железнодорожном транспорте.
Гутман глупо уставился на Малкина, затем перевел взгляд на толстую папку-досье и опустил голову.
— Следствию достоверно известно о колоссальном ущербе, какой был нанесен организованным тобой вредительством в системе животноводства. Об этом подробно рассказали следствию ветеринарные врачи Суков и Шишаков. Они рассказали, как по твоему заданию искусственно создавали затруднения с кормами, как заражали туберкулезом здоровое поголовье скота, помещая к нему больных животных. Только в колхозе имени Шаумяна таким образом было загублено триста голов… Что, неприятно слушать? Эй! Ты что, сомлел?
— Нервы, — качнул головой Гутман.
— Нервы? — удивился Малкин. — У кого их нет? Впрочем, я тебя понимаю. Напрягался, когда пакостил, теперь напрягаешься от страха, — он вызвал дежурного. — Забери этого замухрышку. К уголовникам его, пусть пощекочут нервы.
Ночью позвонил Лапидус:
— Иван Павлович! Доставлено письмо ЦК. Особой важности. Нужна твоя консультация.
— Приезжай.
— Извини. Письмо с двумя нулями.
— Ну, тогда жди. Освобожусь — приеду.
Он не был занят. Но не бежать же, задрав штаны, к Лапидусу по первому его зову. Решил вздремнуть часок-другой, нули подождут. «Интересно, — подумал он, заваливаясь на диван, — что там за хреновина? Лапидус встревожен — значит, что-то важное?» Любопытство стало томить и он не выдержал, решил отправиться в горком немедленно. Лапидус ждал его с нетерпением и, как только Малкин переступил порог, пошел навстречу с протянутым письмом.
— Не пойму, как они могли сорганизоваться? Так активно противостояли друг другу и вдруг объединились…
— Погоди, погоди. Кто противостоял, кто объединился?
— Да все те же, троцкисты да зиновьевцы. Действуют уже не сами по себе, а в блоке. Представляешь? Это же невероятно серьезно!
«В голосе тревога, а в глазах любопытство. Вот артист!» — подумал Малкин и углубился в чтение.
«Блок троцкистской и зиновьевско-каменевской групп, — читал Малкин, — сложился в конце 1932 года после переговоров между вождями контрреволюционных групп, в результате чего возник объединенный центр в составе — от зиновьевцев — Зиновьева, Каменева, Бакаева, Евдокимова, Куклина и — от троцкистов — в составе Смирнова И. Н., Мрачковского и Тер-Ваганяна.
Главным условием объединения обеих контрреволюционных групп было взаимное признание террора в отношении руководителей партии и правительства как единственного и решающего средства пробраться к власти.