В Сочи вопросами «самоочищения» занимались на внеочередном пленуме, который продолжался два дня. Два дня сочинские большевики поливали друг друга грязью, обвиняя противную сторону в двурушничестве, низкопоклонстве, подхалимаже, в протаскивании троцкистско-зиновьевской контрреволюционной контрабанды, и в самом тяжком грехе на текущий Момент — дружбе с Гутманом. Вчерашние соратники, нападая и одновременно защищаясь, самозабвенно грызли друг другу глотки, наслаждаясь запахом и вкусом крови. И это был естественный процесс, поскольку вопрос стоял о жизни или смерти каждого. Никто не знал, в чем конкретно замешан Гутман, знали только, что он враг, поэтому в ход шли самые невероятные домыслы.
— Недавно я отдыхал в Евпатории, — поведал один из участников пленума, — и знаете кого я там встретил? Брата Гутмана! Да-а! А он никогда не говорил мне, что у него есть брат. Скрывал. Теперь ясно, что он по всему побережью распустил щупальца, чтобы вредить.
— А. ко мне он зачастил в Дормостстрой, — сокрушался второй. — Интересовался состоянием дел в первичке. Теперь я понимаю, что он пытался притупить мою бдительность, ближе примазаться к массам.
Жестокой травле подверглись работники, которые были приглашены Гутманом на «ключевые посты» из Таганрога и Ростова-на-Дону. Выступающие требовали немедленного отстранения их от должностей и тщательной проверки состояния дел на участках работы, которые они возглавляли.
Неоднозначную реакцию вызвало выступление прокурора города.
— Работа Гутмана — урок нам, — начал он свою речь, блуждая взором над головами присутствующих.
— Еще бы! — выкрикнули из рядов. — Для тебя особенно.
— В его бытность, — продолжил прокурор речь, пропустив мимо ушей замечание, — были случаи, когда членов пленума не допускали на пленум. Крайком на это не реагировал, хотя сигналы поступали. Вспомнился случай, когда по окончании конгресса Коминтерна в Сочи отдыхал секретарь компартии Франции товарищ Торез. Произошла авария с машиной, в которой он ехал, — заглох мотор. Понятно, как все переполошились! Уполномоченный ЦИК Метелев арестовал шофера за эту аварию на тридцать суток, а Гутман встал на его защиту. Почему? Тогда на это смотрели, как на проявление гуманизма. А теперь ясно, что авария была не случайной и наверняка организована Гутманом. Вот и получается, что мы его вражескую работу проспали. Проморгал и крайком, когда выдвигал его сюда. У меня — недоверие и к Лапидусу. Есть факт, когда актив не был допущен к присутствию, хотя прибывшим Извещения были вручены заранее. Груздев делал доклад по Конституции и допустил политическую ошибку. Мы поставили вопрос перед Лапидусом — молчание. Был случай, когда при открытии клинического Института имени товарища Сталина один из отдыхающих…
— Назови фамилию! — крикнули из зала.
— Фамилия неизвестна… так вот, он рекомендовал в почетный президиум Раковского, называя его при этом вождем компартии Украины. Там присутствовали Лапидус, Феклисенко, предгорсовпрофа Порхович, и что? По сие время выводов никаких!
— А ты тоже присутствовал? — спросил Малкин и заговорщицки подмигнул залу.
— Да. Но я…
— На кого ж ты жалуешься, прокурор? Почему как страж закона не принял мер по горячим следам?
— Я полагал, что первый секретарь горкома должным образом отреагирует.
— Но вот он не отреагировал. Почему ты смолчал? Почему не развернул дело вширь и вглубь? Ведь явная контрреволюция! Позвонил бы мне. Или в дружбе с Гутманом, а затем Лапидусом позабыл мой номер, считая его ненужным? — Малкин снова, теперь уже торжествующе, посмотрел в зал. — Доложил бы: так, мол, и так, в городе контрреволюция. Но ты молчал — почему? Лапидус не велел или ждал этого пленума?
Прокурор стушевался, попунцовел и, не мигая, уставился на Малкина.
— А он проспал после очередной пьянки с Гутманом, — крикнул кто-то из зала.
— Его, товарищ Малкин, надо в одну камеру с Гутманом, — глухо пробасил начальник санатория НКВД. — Одна шайка-лейка.
В зале засмеялись, в разных концах раздались дружные хлопки. Видно было, что участники пленума расселись по интересам.
— Зря накатились на человека, — вскочил с места Феклисенко — завкультпропом ГК. — Он говорит, как думает, а вы поете с чужого голоса.
В зале недовольно зашумели, и тогда Феклисенко, мгновенно сориентировавшись, обрушился на прокурора.
— Я не хотел бы вас обижать, товарищ Ровдан, но вы тоже зря сгущаете краски. Они и без ваших усилий замешены так круто, что дальше некуда. Ну, отстал человек от жизни, пока отдыхал, выдвинул в президиум Раковского — что за смертный грех? Вы и сами-то, небось, не придали этому значения, но вот захотелось кого-нибудь укусить и вспомнили… Нет, я согласен, случай сам по себе гадкий. Он подтверждает лишний раз, что пропагандистская, массово-разъяснительная работа поставлена у нас из рук вон плохо, что пульс нашей парторганизации вялый. Вялый, но не провальный, ибо, если крепко вздрогнуть, если хорошенько встряхнуться, то дело быстро наладится. Я бы хотел предостеречь вас, товарищи участники пленума, от бездумного навешивания ярлыков. Тут раздавались голоса, требующие скорой расправы над теми, кто был приглашен на работу в Сочи Гутманом. Это несерьезно. Те, кто работал с ним, не обязательно были его сподвижниками. Многие, и я в том числе, имели собственное мнение, которое он игнорировал. Он игнорировал, а вы на пленумах поддакивали ему подавляющим нас большинством. Вот и спросите теперь каждый себя, достойны ли вы ярлыка врага.