— Пока Абакумова, — подумав, ответил Малкин. — Исполняющим обязанности. А буду просить Кабаева.
— Ивана? Толковый мужик. А где он сейчас?
— В Хабаровске.
— В Хабаровске? — Дагин удивленно присвистнул. — А я его помню по Армавиру.
— Работал. Люшков увез. Надул меня, зараза, как мальчишку… Сейчас там начальником второго отдела, но умоляет вызволить. Может, поможем, Израиль Яковлевич?
— Поможем. Через Фриновского. Это его вопрос. Пиши рапорт или представление, как хочешь, а я буду толкать. Договорились?
— Конечно! — обрадовался Малкин. — Еще как договорились!
— Ну, тогда наливай!
Малкин разлил остатки водки, поставил бутылку под стол.
— Давай, Ваня, за тебя! — Дагин встал. — Тридцать седьмой многим сломал шею. А ты не только удержался, ты пошел ввысь, скоро меня перещеголяешь… Надежный ты был у меня, потому от сердца отрываю с кровью, понял? — Дагин опрокинул рюмку в рот, шумно глотнул и, размашисто поставив ее вверх дном, стал ожесточенно рвать зубами сочную, с золотистым загаром курицу, аппетитно посапывая и приговаривая между глотками: — А… Кабаева… я тебе… н-на тар-релочке. Понял?.. Даю слово.
Малкин хорошо знал Дагина и верил: что им обещано — будет сделано.
29
Последний день перед отъездом в Краснодар Малкин провел на Мацесте. Лишь к вечеру, завершив обследование особо важных объектов, вернулся в расположение. Изнуренный жарой, заставил себя зайти в дежурную часть и ознакомиться с оперативной информацией, поступившей в его отсутствие. Не найдя ничего такого, что могло бы привлечь внимание, Малкин прошел в кабинет. Этот кабинет был его слабостью. Получив в наследство от прежних руководителей просторное полупустое помещение с грязными обоями и ободранным канцелярским столом, он вскоре превратил его в уютный музей старинной мебели и дорогих безделушек, которым откровенно гордился.
— Ого! — удивлялись коллеги, приезжавшие из разных концов страны вкусить прелестей курортной жизни. — Да тебя, брат, раскулачивать пора! Слушай, — удивлялись, — как тебе удается сохранять такую красоту. Небось приходится здесь и кулаками работать?
— Не без этого, — соглашался Малкин, — но только в порядке исключения. В отделе достаточно места, чтобы привести в действие закон отрицания отрицания.
— А на этом диване удобно заниматься любовью? — шутили молодые.
— И это бывает, — признавался Малкин, — но только в случаях, не терпящих отлагательства и исключительно в интересах службы.
— Или когда требуется особая конспирация?
— Или тогда.
— На этих полках, — шутили коллеги, оглядывая массивные шкафы из мореного дуба, — можно разместить тонны Серого вещества.
— И тысячи километров извилин, — подхватывали другие.
— Это если своих нет, — парировал Малкин. — Я же предпочитаю хранить там готовую продукцию и только высшего качества.
Это уже была политика: на полках ровными рядами стояли скромные издания Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, наставление по стрелковому делу, различные чекистские издания.
— Влетело тебе все это, конечно, в копеечку?
— В полторы-две сотни приговоров.
— Ты хочешь сказать, что эти вещи изъяты у врагов народа?
— Разумеется. А как же иначе?
— Хорошие вещи у твоих врагов…
— У врагов народа, — поправлял Малкин.
Никто не удивлялся иезуитским признаниям Малкина, не возмущался. Подобный способ добывания ценностей воспринимался как естественный процесс, ибо сказал же вождь мирового пролетариата: «Грабь награбленное!». Так оно и было.
— Говорят, что вот эти шкафы из апартаментов самого Подгурского, — интриговал Малкин гостей.
— Подгурский? — пожимали плечами гости. — Местная знаменитость?
— Был такой доктор. Говорят, активно внедрял здесь бальнеотерапию. Теперь он далече, а шкафы вот они: служат советской власти…
— То есть — тебе?
— А я здесь кто?
— А тебе не кажется, — спросил один из гостей, любуясь напольными часами старинной и, вероятно, штучной работы, — что эти часы слишком быстро отсчитывают время?
— Не кажется, — ответил Малкин и многозначительно добавил: — Я их постоянно сверяю по Москве.
— Москва сегодня живет напряженной жизнью. Иным один день в Москве жизни стоит.