Однажды Дима лицом к лицу столкнулся с Брежневым. Они встретились как после долгого перерыва. За четыре с лишним года ничто ни разу не сводило их.
«Ты все такой же», — первый сказал серьезный и внимательный взгляд Брежнева.
«Ты тоже такой же», — ответил серьезный взгляд Димы.
«Я сейчас иду по своим делам», — сказал взгляд Брежнева.
«Это хорошо».
«Я знаю, что ты живешь правильно, стал боксером», — сказал взгляд Брежнева.
«Я тоже знаю, как ты живешь», — ответил взгляд Димы.
Он видел Брежнева сегодня утром, проснувшись до подъема. В брюках, в ботинках, до пояса голый, тот возвращался из умывальника с бархоткой и сапожной щеткой, ботинки его рассветно блестели. Постель была заправлена, оставалось проследить за подъемом взвода, а после зарядки умыться, надеть гимнастерку со свежим подворотничком и ремень с блестящей бляхой.
«Так нам и нужно жить», — сказал взгляд Брежнева.
«Пока», — сказал Дима взглядом же.
Они не проронили ни слова.
Все было достигнуто. Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята не уступали ему в самостоятельности. Удивила твердость и независимость Дорогина. За последний год тот покрупнел, стоял теперь в середине взвода. Почему-то невзлюбил его Чуткий.
— Что, Чума опять пристал к тебе? — спросил Млотковский и серьезно, каким Дима не привык видеть его, посмотрел на приятеля.
— Не Чума, — поправил Дорогин. — Грипп.
— Вы что там? — заметил Чуткий. — Выйти из строя!
Дорогин вышел. Веселость его исчезла. Глаза нагрелись.
— Отправляйтесь мыть туалет, — приказал Чуткий.
Дорогин пошел, нагревшимися глазами смотрел мимо строя, но вдруг повеселел и зашагал решительно.
Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята подтянулись до какого-то общего уровня и явно не желали, чтобы кто-то действовал за них. Даже те, кого прежде не слышали и не видели, обнаружили, что ходить на собственных ногах лучше. Заметно осмелел, поднял голову и, с непривычки щурясь, смотрел на свет Левский. Осмелел, однако, ненадолго.
— Кыш! — пугнул его Руднев.
— И ты туда же! — возмутился Ястребков.
Трусоватый Высотин однажды замахнулся на Левского.
И тот снова пригнул голову. Волосы на ней заходили туда-сюда, но выдавали сверкнувшие неверным блеском серенькие глаза.
— Ты чего его? Пусть делает что хочет, — сказал Дима.
— Он же дурак, — не согласился Руднев.
Но если с Левским все, в общем-то, было ясно, то бывшие второгодники Блажко и Матийцев вызывали недоумение.
— Ты что бросаешь? Не можешь сразу в наволочку? Думаешь, приятно за тобой грязные трусы убирать? — вдруг с обидой говорил Ястребкову или Дорогину рослый, спортивный, загорелый Матийцев. Говорил так, будто до этого его уже много раз обижали. Лицо его удлинялось, а глаза становились вертикальными.
Было странно Диме, что бывшие второгодники всегда всем уступали, всех пропускали вперед: позади всех бегали на зарядке и на уроках физкультуры, последними входили в любые двери, куда направлялся взвод. Последние места не казались им худшими. Оба готовы были вынести любые неприятности, лишь бы все оставалось по-прежнему. Страшили экзамены. Пронесет ли на этот раз? Неужели даже на последние места нужно иметь право? Проносило. До очередных экзаменов можно было жить. Конечно, приходилось все время находиться вместе со взводом и даже выступать в соревнованиях, но это не беспокоило. Уже одно то, что они испытывали на своих последних местах, говорило им о каком-то благополучии в жизни. Что могло быть лучше, когда все их сверстники впереди, когда никто не отстает?
Как-то Дима оказался в каптерке старшины и понял, что еще нравилось им.
— Принимай, старшина! — говорил Матийцев или Блажко и закрывал за собой дверь.
— Сейчас, подожди, — отвечал Безуглов, отсчитывая свежие простыни розовощекому суворовцу четвертого взвода. — Простыни все.
Он разогнул длинное узкое тело и выпрямился. По обыкновению задержав руку на маленькой голове и пригладив короткие мышиного цвета слежавшиеся волосы, он посмотрел на прибывших как на приятелей. Те устроились на узлах с бельем и стали ждать. В каптерке пахло влажным чистым бельем, мылом, потом и мочой. Запахи не были неприятны, они даже нравились, но не сами по себе, а тем, что напоминали о необходимой стороне жизни. Розовощекий суворовец теперь сдавал грязные трусы, майки и пользованные полотенца. Он брал их тугими, будто надутыми воздухом, пальцами, встряхивал и по штуке бросал на расстеленную простынь.
— Все, — сказал старшина.
— Давай, — обратился он теперь к сидевшим, а розовощекий суворовец, прислонившись к полке с чистым бельем, стал ждать. Его глаза стали чужими, когда в каптерку вошел с узлом суворовец первого взвода.