— Подлизывается, — заметил Ястребков. — Без масла готов.
Ботвин благосклонно кивнул, а лица офицеров посветлели и стали заинтересованными. Потом Ботвин еще раз так же благосклонно кивнул, и небольшой плотный синий костюм вернулся на старт.
Второй взвод, как и первый, сразу побежал. Побежал еще быстрее и решительнее, а чернявый беспокойный Светланов бежал сбоку и уже в чем-то всех убеждал.
Они всегда начинали первые. Бежали, как на зарядке, мелким и частым шагом, поднимая низенькую пыль. Но бежать так было нельзя. Другие взводы наверняка побегут быстрее.
— Быстрее, — сказал Брежнев.
Дружно прибавили шагу, но получилось, пожалуй, слишком быстро.
— Чуть медленнее, — сказал Брежнев, прислушиваясь к тому, как чувствовало его тело.
Теперь, когда бег чуть замедлили, стало явно лучше.
Так было всегда. Если хорошо становилось телу, все остальное тоже было хорошо. Он не помнил, когда впервые ощутил себя как тело, но с тех пор, как он это ощутил, с заботы о нем начинался каждый день. Он ухаживал за ним, как за деревом. Поливал его, укреплял корни, берег кору и листву. Прежде всего должно быть тщательно промыто, побрито и пощипано одеколоном лицо. Тщательно, не наспех должны быть вычищены зубы и прополоскан рот. Хорошо было омыть водой из крана шею, грудь, спину и под мышками. Когда все это было сделано, вместе с внешней возникала внутренняя чистота и опрятность, приходили собранность и душевное благополучие. Так было и сегодня.
Надели скатки, перекинули за спину карабины, построились. Лес все больше наполнялся теплом. День в самом деле собирался быть жарким. В скатках было тесно, их расправляли, располагали поудобнее, чтобы нигде не давило и легче становилось дышать. Воротники снова были расстегнуты.
— Кру-гом! — скомандовал Голубев. — Так идти. Большие позади. Чтобы не затягивали шаг. И все время строем.
— Побежим сразу, — сказал Москвин.
— Сдохнем, — сказал Высотин и отчужденно взглянул на смуглое лицо уверенного в себе Москвина.
— Сначала разогреемся, — сказал Уткин.
— Пусть бегут, — сказал Руднев о первом и втором взводах. — Скоро устанут.
Преподаватель в синем спортивном костюме поднял флажок.
— Марш!
Пошли вразнобой, в сутолоке и уже торопясь. На лесной дороге было тесно и, добавляя тесноты и сутолоки, заступавшие на нее деревья будто тоже шли вместе с ними.
Но вот лес остановился, не пошел с ними дальше, можно было раздвинуться и идти свободнее. Увиделась опущенная чаша равнины, над нею высокое пространство — небо и уже знойное маленькое солнце. По краям и впереди равнина чуть поднималась, а они, небольшая толпа как будто уменьшившихся людей в скатках и с карабинами, шли по наезженной пыльной дороге, энергично шевеля плечами, руками и ногами. Но так казалось откуда-то сверху, а вблизи, в строю, сами по себе, они оставались обыкновенного роста обыкновенными суворовцами.
— Побежали, — снова сказал Москвин.
И снова это не понравилось Высотину.
— Еще рано, — сказал он.
— Надо хорошо разогреться, — сказал Уткин.
— Не люблю бегать утром, — сказал Высотин. — Грудь давит.
Остальные молчали, не хотели сбивать дыхание.
Дорога повела их влево навстречу солнцу, а второй взвод впереди вдруг повернул направо. Видно было, что они бежали, и сразу несколько голосов закричали:
— Побежали!
— В ногу! Раз-два! Раз-два! — считал Руднев.
Никто не возражал, чтобы он считал.
Шаги глухо вбивались в землю.
— Тише! — разозлился Высотин. — Сами же сдохнете.
Теперь уже несколько голосов закричали вразнобой:
— Тише!
Побежали тише.
— Хватит, — сказал Высотин.
Еще немного пробежали и перешли на шаг. Поднимая грудь и плечи, Высотин дышал резко и глубоко.
— Не расслабляться, — сказал Руднев.
Там, где повернул направо второй взвод, оказалось шоссе.
— Строем! Так же легче, — оглядывая взвод, выкрикивал Светланов.
Впереди копошились едва различимые фигурки первого взвода. Непонятно было, бежали они или шли. Показалось, что бежали.
— Бегом! — крикнул Светланов. — Отстаем же, ребята.
Побежали дружно. Кому-кому, а первому взводу уступать было нельзя. Шоссе сначала чуть понижалось, потом повышалось до первого взвода и тянулось еще выше. Высокое небо то поднималось, то опускалось на равнину и шоссе.
Брежнев еще ни о чем не успел подумать, а уже сказал: