Оп готовился к поединку при свете электрической лампы в отведенной для команды маленькой комнате без окон. С помощью молчаливо сочувствовавшего ему Годовалова он натянул на обвязанные эластичным бинтом кисти рук боксерские перчатки, завязал их и спрятал концы шнурков.
— Ты завтра против кого выступаешь? У него второй или третий разряд? Не волнуешься? — спросил вчера Годовалов.
Ему всегда было интересно, как чувствовали себя те, кому предстояло трудное испытание.
— Роман говорит, что противник у тебя будет сильный. Он у них давно за команду выступает, — сказал Годовалов. — Я пойду смотреть.
Сегодня сочувственный взгляд Годовалова стал еще более сочувственным.
— На, побей, — предложил он, выставляя открытые ладони.
Покорин ударил по ним раз, другой, третий…
— Не хочу, — сказал он. — Такое ощущение, что заболел. Голова, щеки горят. И внутри, в руках, в ногах, все пусто.
Он не понял, зачем вдруг пожаловался. Но он в самом деле ощущал себя больным. Будто была температура.
— Пойду, — неуверенно сказал Годовалов.
Когда он ушел, Покорину показалось, что в комнате только что находился очень здоровый человек. Сейчас узкогрудый слабый Годовалов был сильнее его. Сейчас все были сильнее его.
Цирк гудел. Роман еще раз машинально пощупал его перчатки, подтянул ему трусы, ноги оголились неприятно выше, чем он привык. Подошел рефери и тоже пощупал перчатки, проверил, как завязаны шнурки. Покорин чувствовал себя как тяжелый, но бодрящийся больной на осмотре. Врачами были тренер и рефери. И все зрители. Сейчас только он один мог проиграть Брежнев, Светланов, Высотин (он знал, что в эту минуту они смотрели на него), все ребята, что пришли болеть, проиграть не могли. Его победа обрадовала бы их. Для них он был не столько Покориным, сколько их товарищем и представителем, и если что-то получалось у него, значит, что-то как бы получалось и у них. Может быть, лишь Высотин остался бы больше доволен его поражением, чем победой. Но и он сейчас, когда команда проигрывала, вряд ли желал ему неудачи.
Гонг прозвучал внезапно. Впереди было несколько секунд до центра ринга, чтобы собраться и забыть обо всем, что уже незримо стояло где-то в коридорах его памяти, как за дверью, и шесть долгих минут поединка. О н п о ш е л н а в с т р е ч у с в о е м у П я т н а д ц а т о м у, н а в с т р е ч у, к а к в п е р в ы е т о г д а п о к а з а л о с ь е м у н а р и н г е, с а м о м у с е б е и п р о т и в с а м о г о с е б я.
Он сидел на стуле в той же самой комнате без окон и при свете электрической лампы снимал с рук бинты. По углам были навалены листы бумаги, какие-то рулоны, маски, тряпки, у стены стоял стол. Победил он или проиграл? Он не помнил, кто и где снял с него перчатки. Скорее всего, это сделал тренер. Он не помнил, каким образом оказался в этой комнате со своей суворовской формой на столе и ботинками на полу. Что сейчас происходило в цирке? Кто выступал на ринге? Неужели он проиграл?
Вошел Годовалов. Подходил как-то совсем медленно.
— Роман сразу повеселел, — сообщил он, вкрадчиво заглядывая в глаза. — Поздравляю.
Только Годовалов так подходил к нему и так смотрел на него.
— Ну, я пойду, — сказал он.
В дверях он оглянулся. Теперь его интересовали выступления остальных. Дверь за Годоваловым не закрылась. Неожиданно появились ребята. Первыми набежали Зудов и Светланов. Явно довольные, они поздравляли его. Поздравлял Уткин. Поздравлял Зигзагов. Долго и ухватисто жал руку и одобрительно поглядывал на него выпуклыми глазами Гривнев. Тянул свою руку Ястребков. Быстро поглядывал то на одного, то на другого Млотковский. Он был будто не в своей компании, но тоже протянул руку. Почему-то удивило, что оказался среди ребят и теперь, поздравляя его, неловко улыбался Хватов. Как бы отдельно от всех зашел Брежнев. Дожидаясь своей очереди, смотрел из-за спин собравшихся Тихвин. Потом ребята сразу все заспешили назад.