У тети Даши было восемь детей. В живых осталось четверо. Последний ребенок умер неделю назад, а четырехлетняя девочка месяцем раньше.
«Какой она была маленькой, когда умирала», — думал Дима.
Ему чудилось, что в избе тети Даши сейчас тоже еще кто-то умирал.
Напрасно старался он обнаружить признаки переживаний на темном, с широкой челюстью, утробном лице тети Даши.
— Бестолковая она, — сказала бабушка.
Своя тайна оказалась в избе Ильинишны. Окна были занавешены, на столе, сколоченном из досок, на лавках и полу разбросаны тряпки и одежда, в открытую дверь тянуло сквозняком из сеней со щелями света. Из угла потолка, опираясь на брус полатей, торчала жердь. К ее концу у кровати была привязана корзина-качалка. Ее качала девочка в темной тужурке и светлом коротком платье. Одна нога девочки, большая, белая, в носке, водила по полу, другая, короткая, с табуретки пола не доставала, а все выше двигалось: качалась от плеча к плечу голова с узеньким как утюг лбом, сновала вдоль груди ссохшаяся в кисти маленькая рука, а другая, нормальная, рука держалась за корзину и вместе с телом двигалась так, что корзина качалась, а жердь скрипела. Диме сначала показалось, что девочка подмигивала ему, но второй глаз ее был неподвижен, его черный блеск пугал.
— Кто это? — спросил он.
— Дурочка, — ответила Ильинишна и вышла.
Он не вытерпел и тоже вышел.
— А что ее держат? — спросил он бабушку. — Чья она?
Бабушка вырывала сорняки из грядок.
— Что ты, принимать грех на душу! Господь сам приберет, — почему-то сказала она и шепнула: — Ильинишны дочь это.
В деревне верили в бога. Беззвучно шепча вытянутыми в сморщенную трубочку губами, в любое время могла осенить себя легкими и быстрыми крестами бабушка. Покрывая крестами лоб и грудь, маленькая, широкая как лопата, рыжая тетя Настя вскидывала глаза к божнице в углу. Анюта крестилась наспех, Мотя коротко и истово.
— Вы в самом деле верите в бога? — спрашивал Дима двоюродных сестер.
— Нет, так просто, — легко отвечала Анюта, а Мотя молчала.
— А какой он, бог? — спрашивал Дима бабушку, уверенно зная, что никакого бога не существовало.
Бабушка отмахивалась и принималась шептать.
— А черти есть? — спрашивал он.
— Не говори-ко, не говори, чего не следует! — возмущалась бабушка, но существование чертей не отрицала.
Интерес Димы к бабушкиному богу был постоянен. Что-то такое действительно появлялось, когда холодало и хмурилось небо, а облака, собираясь в тучу, угрожающе надвигались, когда в деревне становилось гулко, как в пустой бочке, и кто-то будто раскатывал над ними на колеснице, когда все вжималось в землю и замирало, как трава, гнулись черемухи за избой и громко скрипели раскачавшиеся тополя. При первом же грохоте бабушка коротко и решительно молилась, но занятий не прекращала. Что-то такое было и в смерти детей тети Даши, и в существовании безумной дочери Ильинишны, и в снах бабушки.
— Ну, чисто все так и было, — рассказывала она Ильинишне и ладонью вниз водила рукой перед собой. Коричневое, в длинных морщинах высокое лицо бабушки вытягивалось, большие глаза закрывались, и тонкие веки подрагивали на них. — Поле, а по полю цветы одинаковые, белые… А трава-то, трава, правду, моя матушка, мягкая такая, идешь и не чувствуешь! Иду, а навстречу Никитишна Микшонская прямо так и идет. И уж вся темная-темная, ну, чисто покойница! Спрашиваю то ее, да куда же ты собралась, Никитишна?
Здесь бабушка строго посмотрела на Ильинишну, и они заговорили о Никитишне, умершей через неделю после этого сна бабушки.
Представление о боге связывалось с мыслью о смерти. Тень иного существования, казалось Диме, стояла над миром, жизнь представлялась неполной, будто одна смерть придавала ей смысл. Потусторонний мир видениями проступал сквозь мир здешний. Видений возникало так много, что они накладывались одно на другое. Избы, жердевые изгороди, люди иногда тоже становились как бы видениями, лишь принимали вид изб, изгородей и людей.
Иногда бабушке виделись ее муж и дети, погибшие на войне или просто умершие. Обмелевшие, подернутые цветением детские лица с желтыми, палевыми, синими, фиолетовыми восковыми провалами и заостренностями стояли перед глазами. В лицах детей проступала бестелесность ангелов. А муж был другим. Длинный, с резиновой кожи холодными членами, неподвижными как дрова, с отодвинутой куда-то вбок головой, покрытой похожими на лежалое сено волосами, с застывшим, отодвинутым куда-то пустым взглядом, он был как бы изъят из себя без остатка. В муже ничего ангельского не проступало.