Однажды Дима все же увидел Веру. Во время большой перемены в начавшемся учебном году кто-то крикнул на весь школьный двор и спрятался за спины. Кто-то что-то шепнул нехорошее. Всеобщее любопытство подхватило Диму. Показывали на Веру. На ней было легкое, как рубашка, платье. Под коротким подолом видны были полные колени. Она показалась Диме странно большой и рыжей. Под взглядами мальчиков и девочек она покраснела, нахохлилась, а глаза насторожились и стали твердыми. Только что своя среди девочек, сейчас она была как бы выталкиваема ими.
Кто-то незримый вдруг снова появился в Диме и смотрел на школьный двор, на весь мир со стороны. Только на миг прежняя обида поднялась в нем, но тут же исчезла. Ничего не могло быть у него с этой сжавшейся для отпора большой взрослой девочкой. Вместе со всеми школьниками он побежал в класс навстречу прокатившемуся по этажам звонку. Кто-то незримый по-прежнему смотрел на мир, на школу со стороны и видел, как они столпились у дверей…
Глава пятнадцатая
Что Вознесенский, которого Дима еще ни разу не видел, занимал какое-то важное положение, было известно в доме всем. Даже отец, а это больше всего убеждало Диму, не находил, что возразить маме, когда она ставила ему в пример Вознесенского:
— Не пьет, не безобразничает, обходительный, приятно посмотреть на такого человека, а уж друзей-собутыльников, если бы захотел, у него было бы больше, чем у тебя.
Особым в доме было и отношение к жене Вознесенского. Все обращались к ней с заметной предупредительностью. Подчеркнуто вежливо, как с учительницей в школе, разговаривала с ней мама. Как с учительницей, здоровался с нею и Дима.
— Не ходи там везде, сиди на месте, не шуми, — предупреждала мама, когда Вознесенская впервые пригласила их играть в лото.
Это была крупная женщина с медлительными движениями, ни разу, сколько помнил Дима, не поторопившая себя. Она говорила мало, только самое необходимое. Резко поворачиваться, говорить полным голосом, вставать с места у них было неловко. Всякий раз, когда Дима чему-то откровенно радовался или огорчался, становился громкоголос и нетерпелив, строгий, будто наплывавший на него взгляд Вознесенской останавливал его. Он спохватывался, не хотел, чтобы она подумала о нем плохо.
Играть в лото у Вознесенских было особенно приятно. В квартире стояла тишина и все выглядело так, будто здесь ни к чему не прикасались. Стол под абажуром, кровати, стулья, тумбочка с радиоприемником, тюлевые накидки и занавески, вышитые гладью салфетки — все предметы в комнате знали свои места. Диме нравились тона, которые придавал комнате бархатно светившийся бордовый абажур, ощущение торжественности и значимости того, что они делали, пусть даже только играли в лото.
Мама и Вознесенская посещали друг друга. Перед приходом гостьи мама наводила порядок, и, когда та приходила, все предметы в комнатах, как и в квартире Вознесенской, выглядели так, будто они всегда знали свои места и к ним не прикасались. Всегда следил за собой и Дима. Этого хотела мама. Этого хотел он сам. Ему нравилось, что Вознесенские жили по правилам, что можно было жить не просто так, а подчиняясь чему-то нужному и хорошему.
Иногда женщины часами расчесывали своих девочек, перезавязывали им банты, что-то примеряли, поправляли на них. Однажды они несколько дней преображали девочек в балерины на школьный утренник, и Дима пожалел сестру Тоню. Несмотря на все старания мамы, Тоня явно уступала дочери Вознесенской — нарядной девочке с длинными и густыми, как у матери, каштановыми волосами, уложенными на округлую головку и увенчанными красивым бантом. Девочка привлекала Диму, но не нарядностью, нарядные девочки были и в школе, а тем, что была как-то особенно аккуратна (ножка к ножке, рука к руке, пальчик к пальчику, волосок к волоску), держалась неизменно ровно, не старалась казаться ни лучше, ни хуже. Главное же, привлекала тем, что тоже была Вознесенской.
«Что он улыбается?» — удивился Дима.
Улыбка была странная. Она относилась к Диме и в то же время будто не к нему. Худой, темноволосый, среднего роста Вознесенский шел не спеша. Черный костюм его давно был не новый, и только рубашка выглядела свежей. Оп был опрятен, но опрятность тоже казалась не новой.