А Диму возбуждало все: и весеннее сверкание вокруг, и странный дом с земляным полом, и люди, жившие здесь как в самой земле. Все вызывало в нем чувство какой-то первобытной близости к земле, желание хоть немного побыть в этой близости с нею.
Только когда зарывшиеся в землю бараки остались позади и как бы совсем в другом мире, неожиданно пришло недоумение: вот как, прямо на земле, почти как первобытные, еще жили люди в его время! А он чему-то там радовался, почти завидовал им. И стало жалко человека, хозяина половины барака, куда они заходили, жалко было особенно потому, что был тот такой сильный, снисходительный…
— Пап, а почему им не дадут хорошую квартиру? — спросил Дима.
— Ничего нет.
— А скоро будет?
— Неизвестно.
То, что увидел Дима и что еще не однажды он увидит, постепенно стало для него символом недопустимости жизни, какой в его время еще жили люди, символом-протестом против неизвестно кого и чего. И что бы ни говорило ему о жизни иное, что бы и как бы ни делалось для того, чтобы улучшить эту жизнь, кого бы и как бы ни награждали за всевозможные успехи, он всегда помнил, как в его время еще жили люди, и не верил, что ничего нельзя было сделать в ближайшее же время.
А тогда он впервые почувствовал бессилие, а отец сказал:
— Они тут еще хорошо живут.
Глава семнадцатая
Однажды Дима удивился. Оказалось, что он не просто выучил урок, а з н а л его. Небывалое чувство: вдруг прибавилось свету и он увидел новый порядок. Слушая учительницу, он теперь не просто понимал ее, а з н а л то, что она рассказывала. Он становился единомышленником учительницы и тех учеников, которые тоже з н а л и. Как на единомышленника смотрели на него учительница и эти ребята.
Дома тоже стало иначе. Мама была довольна им и не скрывала этого перед приятельницами. Отец вдруг останавливал на нем странно пристальный взгляд.
Жизнь приобрела прежде незнакомое Диме свойство: устойчивость и определенность течения воды в реке. Это как раз и требовалось ему. Он чувствовал себя включенным в обязательный для всех людей жизненный процесс. Поэтому, отправляясь в школу, он с таким достоинством укладывал в портфель свое ученическое хозяйство, поэтому не позволял себе оказаться неготовым к урокам. Он вдруг понял, что хотел бы жить в Широкой Балке все время. Все здесь стало ему своим. И стало своим потому, что он был с ребятами. Без них один он никогда не испытал бы того, что он испытал, не узнал бы того, что он узнал, один он и вообразить ничего подобного не мог бы. Это для них строился на холме новый кинотеатр, а на большой речке новый добротный мост. Для них поставили на стадионе длинный ряд лавок и повесили сетки на футбольные ворота. Для них тянули водопровод. Теперь он знал, что ожидало его и каким ему нужно быть. И поселок, и школа, и ребята еще крепче свяжут его с жизнью. Построят не только кинотеатр и мост, не только, об этом он узнал совсем недавно, железную дорогу, но будут строить все, что необходимо для интересной и счастливой жизни.
Он пошел к Вознесенским. Там давно сидел отец, и Дима был уверен, что назад его не отправят. По крайней мере, какое-то время ему удастся там побыть, послушать…
Еще ни разу он не был во второй комнате Вознесенских и сейчас удивился ее пустоте. Кроме освещенного солнцем небольшого стола, там находились диван и этажерка в углу. На столе стояли наполовину выпитая бутылка водки и две рюмки, лежали две вилки, и что-то находилось в блюдце. Без пиджака, без галстука, но как всегда в отдававшей свежестью белой рубашке, темноволосый, подстриженный и побритый, с алым лицом, Вознесенский был возбужден. Он еще больше возбудился, когда радио, передававшее песни, петь перестало и заговорило о нем. Кто-то расхваливал Вознесенского и призывал голосовать за него.
— Я здесь! — отозвался он и поднялся, очень яркий в белой рубашке, худой и беспокойный, заходил перед столом. — Я здесь, здесь! — восклицал он. — Я самый лучший, голосуйте за меня!
Он оглядывал отца весело и уверенно, и это только показалось Диме, что Вознесенский посмеивался. Он не посмеивался. Что-то серьезное занимало его.
Отец сидел непривычно смирный, смотрел на Вознесенского с заметной почтительностью и, высоко обнажая желтоватые зубы, улыбался.