Вознесенский сел, но не успокоился, заговорил о Широкой Балке, о крае, о каких-то неожиданных переменах. Дима не очень понимал, о чем он говорил, но ясно стало одно: то, что делалось в жизни, не так просто делалось.
— А когда построят большой кинотеатр за стадионом? — решился спросить Дима.
Вознесенский отвлекся, посмотрел пристально, ответил:
— Денег нет.
— А когда тем людям, что в бараках, там еще пол земляной, дадут квартиры? — снова спросил Дима.
— Ты подожди, не лезь, — сказал отец.
— Вот он тоже требует, — не Диме, а отцу, превратившемуся в почтительное внимание, ответил Вознесенский. — Недавно в крайкоме прошло совещание. Были…
Получалось, что кинотеатр больше строить не будут. Останутся и бараки. Кто-то на совещании дал какие-то разъяснения, кто-то сверху распорядился лично. Широкая Балка могла повременить и, может быть, вообще ничего не значила.
Вознесенский не замечал Диму, убежденно, как свою позицию, разъяснял отцу данный момент.
Известие, что поселок не станет районным центром, что нового кинотеатра не построят и люди, жившие в бараках, там и останутся, лишь поначалу расстроило Диму. Оказалось, что никаких личных надежд с этим он все же не связывал, как ни обидно было, что все теперь откладывалось на неопределенное время. Пожалуй, больше задело его то, что за Широкую Балку решали какие-то другие люди. Не понравился и Вознесенский. Так мало, оказывалось, значила для него Широкая Балка. Больше всего, однако, задели Диму почтительные улыбки отца…
Дима видел Вознесенского еще несколько раз, но встрече уже не радовался и чувствовал, что был дальше от пего, чем от других людей.
И все же жизнь по-прежнему продвигалась в необходимую сторону. Вожатая, молодая женщина с красным галстуком, красиво очерченным лицом и приятно волевым как у диктора из «Пионерской зорьки» голосом, не скрывала, что они могли стать пионерами. Приняли их в апреле. В белой рубашке было прохладно, галстук ало подсвечивал лицо, и появилось такое чувство, что им разрешили быть лучше. Смущенный своей заметностью, он шел домой. Хотелось снять галстук, аккуратно сложить его и держать в комоде среди самого чистого белья на дне ящика, чтобы никто нечаянно не мог взять его.
Глава восемнадцатая
И вдруг все кончилось.
— Какую путевку? — спросил он.
— В санаторий.
— Я лучше дома останусь, — сказал он.
— Не выдумывай! — сказал отец. — Тебе там понравится.
— Не хочу я никуда, — возразил он. — Что мне там делать?
— Это очень хороший санаторий. Не всем удается достать путевку, — настаивал отец.
Так вот почему его отправляли. Потому что не всем удается достать путевку, а отец достал.
— А ты отдай, — сказал Дима.
— Перестань! Никто от путевок не отказывается.
Дима продолжал препираться.
— Мы все равно скоро уедем отсюда, — сказал отец.
Как? Зачем? Ведь он только начал по-настоящему жить…
— Мадьяров отправляют домой, — объяснил отец. — Мой лагерь ликвидируется.
Все. Не нужно стало противиться санаторию. Ничему вообще противиться стало не нужно. И что это? Широкая Балка уже не казалась ему своей. Он и ребят, кроме Женьки и Веры Чайка, вдруг всех позабыл. Вот как все обернулось
Каждый день их водили по зеленому, заборчатому, жаркому городку. Шли пара за парой в майках, трусиках и ботинках Куда-то шли, даже если не хотелось. Он видел и как бы совсем не видел, не хотел видеть посыпанные желтым песочком дорожки, красными камешками обозначенную линейку, деревья и траву между дорожками, чувствовал и как бы совсем не чувствовал мреющий свет солнца и тепло нарождавшегося знойного дня…
На это обширное поле пришли засветло и развели костры. Но вот трава потеряла цвет, залегшая по окраинам темнота стала приближаться, небо пропало. Дима ходил по холодеющей земле от костра к костру, но всякий раз возвращался к своему отряду… Наблюдать, как гулял в костре огненный ветер, как ветки и сучки становились черными, а затем снова превращались в красные, малиновые и оранжевые угли, было интересно, но это не сближало его с ребятами. Вот так же отдельно, как бы только самому, становилось интересно ему, когда они, пройдя по лесу с дурно пахнущей куриной слепотой, от которой побаливало в голове, с кустами красных красивых ягод, которыми можно было отравиться, пришли к реке у скалы под названием Петух. Название скалы и прыгнувший с нее в лазурную глубину матрос, гибелью которого стала знаменита скала, пробуждали любопытство. Дима карабкался по скале, из ее недр почему-то сверху широкими тонкими лентами выливалась на скользкие мшистые выступы прозрачная вода. Он пил ее, прохладную, вяжущую рот, очень чистую и, представлялось, глубокую. Вожатый вернул его почти от вершины, действительно походившей на петушиный гребень.