Только однажды Диме стало по-настоящему интересно. Он как раз вернулся к своему костру, когда ребята дружно запели: «Это чей там смех веселый? Чьи глаза огнем горят?»
Показалось ему, что ребята пели о себе, потому что глаза у них и в самом деле блестели в темноте изменчивыми огоньками.
«Когда они успели уйти?» — забеспокоился он.
Только что на фоне костров всюду угадывалось движение и Дима слышал песню. Теперь поле зияло непроглядной пустотой и безмолвием.
Подобное уже было. Их повели тогда в горы, круто поднимавшиеся из равнины. Над кромками гор небо было светлее, будто наверху там все было другим. Поразили огромность гор, внезапность их появления: вдруг поднял голову и увидел их. Особенно поразила громада кирпичного здания у откоса горы. Малиновое, охряное, серое, снаружи оно выглядело целым, а внутри оказалось пустым и мертвым, стояли одни только стены с проемами окон. Ни до, ни после этого здания ничто не виделось Диме таким огромным и никогда не казались такими маленькими люди. Рядом на одна выше другой площадках, соединенных извилистой, каменистой дорожкой, находилось горское кладбище. Здесь Дима и потерялся. Он оказался словно в другой стране. И будто не он, а кто-то другой вместо него ходил и разыскивал отряд. Зачем так много людей собралось здесь? Что интересного находили они в этих могильниках, под которыми лежали покойники с нерусскими именами? Они тоже когда-то жили, а теперь лежали, и над ними ходили другие. Но что это? Теперь всюду находилось не множество разных людей, а везде, представилось Диме, ходил какой-то один и тот же человек, сам на себя смотрел, сам себе уступал дорогу. Дима чувствовал, как нарастала в нем паника. Но отряд нашелся. На площадке внизу.
Дима вышел на дорогу. По обе стороны ее было черно и глухо. Пошел крупными каплями дождь. Большая зеленовато-желтая луна освещала одно только небо рядом с собой. Такая же большая луна ярко светила из луж. Под верхней луной навстречу Диме летели раздерганные груды облаков. Когда луну наверху закрывало, лужи становились темными, а остальная дорога светлее. Было трудно разглядеть, куда ступать. То, что было светлым и даже блестело, вдруг оказывалось твердой дорогой, а он ступал на темное. Тогда он наступал на светлое и поблескивавшее, но теперь это было лужей. Он все время попадал в лужи. Он не хотел, чтобы его хватились, и спешил. Чтобы не ошибаться, куда ступать, и не ждать, пока луна отыскивала окно в летящих облаках, он приседал и щупал дорогу руками.
Дождь усилился. Куда идти? Не заблудился ли он? И от того, что он был один на дороге, что, казалось ему, опаздывал, что промок и выглядел, наверное, грязным, ему хотелось заплакать. Впереди всюду мерцали окна бесчисленных домов. Он узнал огни на возвышении и обрадовался, что шел правильно. Теперь дождь освежал, очищал, оправдывал. Дождь смыл слезы. Дима умыл руки и лицо дождем и вдруг почувствовал, что ему хорошо, что он счастлив. Он уже не обращал внимания на лужи.
В полдень вожатый сказал:
— Тебя там зовут.
На траве у ограды, подложив под голову руку и от солнца прикрыв лицо фуражкой, лежал отец. Он взял фуражку, открыл глаза, сказал:
— Поедем.
— Куда?
— На Сахалин.
Лицо у отца было желтое, нездоровое.
— Тебе очень плохо?
— Несколько дней малярия, — сказал он. — Ты возьми, что там у тебя есть.
Дима сходил.
— До свидания, — сказал он ребятам и вожатому.
Сейчас он впервые по-настоящему посмотрел на них. Ребята оглянулись, и он понял, что они уже забыли его.
Сквозь стекло кабины полуторки солнце обжигало руки. Жара и пыль лепились к лицу как мошка. Отец закрывал глаза, налитые вялой желтизной, и сваливал голову на плечо. Руки у него были горячие как угли. Ему было по-настоящему плохо. Это была не какая-то там головная боль от куриной слепоты. Это было не какое-то там одиночество.
Глава девятнадцатая
Дима и прежде знал, что людей было много, но не столпотворение на вокзалах, не теснота в поезде, не густо заселенные пространства за окнами теперь занимали его. Открылось другое: л ю д и ж и л и в е з д е. Он тоже мог жить, учиться, дружить с ребятами в любом из мест, мимо которых проезжал. Он ходил бы вот по этой тропинке, что поднималась на железнодорожную насыпь из глубокого зеленого оврага, купался бы в этой мутной речке, где под душно нагревшим землю солнцем плескались большие и совсем маленькие ребята. Их загоревшие тела казались обмазанными жидкой грязью. Кто-то там не стеснялся, был совсем голый.