— Почему они дрались, пап? — спросил Дима.
Кто-то, удивив его тем, что такое могло быть, бесстрастно-убедительно объяснил:
— Они дрались за самое доходное на вокзале место.
Смутная догадка однажды вошла в сознание Димы, когда он смотрел на калек. Он вдруг вспомнил свои недобрые выходки и особенно недобрые мысли, вспомнил не сами эти выходки и мысли, а то, что они были у него, и как-то даже не очень удивился тому смутному, что вошло в него. Неужели, если бы он не был целым нормальным человеком и был бы уже взрослым, он тоже мог так одичать и ожесточиться? И лгал, обманывал, как кошка, таскал бы все, что лежало не так, или, дожидаясь подачки, как дворовая собака, вилял бы невидимым хвостом? Всего на миг, меньше чем на миг ощутил себя Дима в таком положении и понял: т а к э т о и б ы л о б ы у н е г о.
Поезд все шел. Среди желтовато-зеленой равнины Дима еще издали заметил скульптуру из светлого камня высотой с четырехэтажный дом. Она походила на великана, ушедшего в землю по грудь. Это была скульптура вождя. Точь-в-точь таким выглядел Сталин в бюстах больших и малых, на портретах, на открытках.
Говорили, что скульптура эта была сделана из стоявшей здесь скалы двумя заключенными, что один заключенный упал с нее и разбился, а другой довел работу до конца и был освобожден. Впервые Дима узнал о заключенных. О ворах, бандитах, убийцах он знал. Эти были другие. Кто они? Почему эти двое, осужденные на двадцать лет за что-то, направленное против Сталина и страны, сами взялись возвести скульптуру вождя? Разве так могли себя вести настоящие враги? Или даже враги преклонялись перед Сталиным? И таких, как эти двое, понял Дима по замечаниям пассажиров, было много. Как о чем-то запретном, молчали о них взрослые. Что-то знал об этом и молчал отец. Оказалось, что сидел когда-то даже такой человек, как его любимый маршал.
— Об этом нельзя говорить, — сказал отец.
Что-то нельзя было делать в жизни. Что-то в жизни было запрещено для всех. Что-то те люди совершили против. Против кого? Против Сталина? Против всех? Против нас? Что можно вообще такое сделать, чтобы это было против нас? Но почему нельзя было даже спрашивать об этом?
— Помолчи, помолчи!.. — осаживал его отец.
…Поезд все шел. Страна за окном менялась. У Байкала она изменилась еще раз. В поезде носилось слово «омуль». Особенно нахваливали омуль с душком. Весь вагон ел эту рыбу и необычно много говорил. Купил и тоже нахваливал омуль отец. Мама ела внимательно и соглашалась с ним. Пассажиры закрывали окна от наполнявшего тоннели дыма. Потом окна открывали и смотрели на окруженное сопками великолепное озеро, на его прозрачную воду.
За Байкалом страна опять изменилась. Сопки были такими, что густой хвойный лес на них больше напоминал траву, чем деревья, поезд уменьшился до игрушечных размеров, а пространства вокруг замкнулись и сжались. Оглушенные вязкой тишиной пассажиры говорили тихо, как в мертвый час, или, борясь со сном, поминутно засыпали. В который раз проснувшись, Дима услышал глухой будто сквозь вату перестук колес, посмотрел на маму, спавшую на нижней полке под простыней. Вдруг что-то произошло, кончился мертвый час, разом зашевелились и заговорили пассажиры, проснулась и пришла в себя мама, проснулся и, как маленький, улыбнулся Диме отец, брат подался по коридору в знакомое место. Поезд выезжал из плена сопок, лес на них уже ничем не напоминал траву. Дима прыгнул с полки…
Выбрасывая из труб и трубок струи пара и дыма, паровоз впереди состава неутомимо крутил колесами. Привычной изгибающейся линией бежали за ним вагоны-дома. Дни заполнялись хождением по вагону, выходами на перрон на остановках, слезанием и залезанием на подножки тамбура, ожиданием сигналов отправления поезда.
— Почему ты не можешь посидеть на месте спокойно, Дима? — спрашивала мама.
Но как было усидеть! Напрасно мама беспокоилась, что он мог отстать от поезда. Только бы не увязывались за ним сестры и брат. Это из-за них ему приходилось все время возвращаться.
Как-то пробиваясь к выходу из вагона, он будто сам на себя посмотрел и удивился, куда это он так рвался. Будто кто-то в нем действовал независимо от него. Сойдя на перрон, он лицом, грудью, всем телом ощутил охвативший его поток тепловато-свежего воздуха, широко и стремительно летевшее над станцией облачное небо и уже сознательно удивился тому независимому и самостоятельному, что было в нем. Он шел по перрону и чувствовал свое место в двигавшемся навстречу ему огромном пространстве.