С этого дня Дима невольно стал сторониться Лени и сблизился с ребятами, от которых, проводя время с Леней, отделился. Он слышал, как Леня выступал по радио, и вдруг обиделся, что не был приглашен. Но обида тут же прошла. Стало очевидно, что он не оправдал надежд вожатой и не мог оправдать их.
Леня выступил интересно. Получалось, что они жили увлекательно и целеустремленно. Нет, Леня ничего не придумал. Все было так и… не так. Разве они не следили бы за чистотой в классе, если бы не были пионерами? Разве он потому хорошо учился? И разве это не взрослые подсказывали им все? Если бы Диме снова предложили выступить по радио, он и после выступления Лени не знал бы, о чем он мог рассказать всем ребятам области.
Все стало на свои места, когда его сняли с председателя совета отряда. Дима не обиделся. Он даже почувствовал облегчение. В конце концов, это было не для него. И вообще непонятно для чего. Гораздо больше доставляла ему удовольствие дружба с Алексеем Кимом. Алексей ходил в резиновых сапогах, в зеленых хлопчатобумажных брюках и куртке, а зимой в ватнике и ватных брюках из такого же материала. Он был ровен со всеми и чуток, а когда следовало быть ловким, суетился и, часто передергивая телом и перебирая ногами, не мог занять удобную позицию. С ним было трудно. И легко обидеть. Всякий раз его обижали как бы дважды, как Алексея и как корейца. В нем и находилось как бы два человека. Один, как все, любил, если его хвалили, старался хорошо учиться и всегда быть с классом. Другой постоянно держался настороже. Дима чувствовал это, про себя жалел Алексея и думал: «Почему он все время помнит, что он кореец? Какая разница, кем быть?»
Дружба кончилась внезапно. Балуясь, Дима неожиданно сильно толкнул Алексея, и тот обиделся, будто толкнуть его так могли потому, что он нерусский. Дима извинился, обнял друга за плечи, но Алексей оттолкнул его руки и еще больше обиделся.
Потом были другие друзья и приятели. Кто-то сидел с ним за одной партой, кто-то ходил с ним по пути домой, кто-то бывал с ним в кино и восхищался наводившим страх на фашистов неуязвимым Зигмундом Колосовским.
Однажды невидимая прямая линия соединила его с девочкой, и что-то между ними вспыхнуло. Он отвел взгляд, но было поздно: девочка догадалась. Теперь всякий раз она встречала его взгляд понимающей улыбкой. После уроков он стал ждать ее на улице. Она приближалась неразличимой походкой, будто не двигала ни руками, ни ногами, и, ярко осветив его, прошла мимо. Не оглянулась. Он снова забежал вперед, заговорил, она снова, осветив его понимающей улыбкой, прошла мимо. Он долго смотрел ей вслед. Как пойдешь за нею, если там, где она жила, никто не знал его?
На следующий день невидимая линия снова соединила их. Но что-то стало иначе: он смотрел на открытое им чудо как бы издали. Через день чудо исчезло. В одном классе с ним посредственно училась обыкновенная девочка с косичками, с узеньким кукольным лицом и невнятным взглядом.
Иногда Диме казалось, что все, что происходило с ним, уже бывало с ним раньше и теперь повторялось. Он учился будто в той же школе, что была в Широкой Балке, проводил время с теми же ребятами. Все повторялось или, что было особенно огорчительно, обрывалось на самом интересном месте: на посадке саженцев, на уборке школьного двора, на дружбе с Леней и Алексеем, на увлечении девочкой и пятерке за подготовленный урок.
Глава двадцать четвертая
Что-то беспокоило. Не только сейчас беспокоило. Не только сегодня утром, когда, еще в постели, слушая прерывистое пение откуда-то налетевших к дому птиц, чувствуя, как широко и свободно нарождался новый весенне-летний день, Дима вдруг отчетливо ощутил разницу между тем, ч т о был он, и тем, ч т о было за окнами: все в мире происходило как бы без него.
Однажды, еще несколько месяцев назад, он понял, что был для постоянно хвалившей его учительницы всего лишь учеником, то есть чем-то зависимым и несамостоятельным. Он прочитал это в ее снисходительно-догадливом взгляде, каким она как бы просветила его, ожидавшего очередного поощрения. Тотчас, едва она так посмотрела на него, он тоже увидел ее другой, какой прежде не хотел замечать. Он увидел, что она не была ни доброй, ни отзывчивой, а была будто бы доброй, будто бы отзывчивой. А как нравилось ей становиться оскорбительно-вежливой и уличающе-справедливой! При появлении директора школы, завуча, других учителей и родителей она внутренне подтягивалась и, подчеркнуто внимательная, как бы опасаясь чего-то, не вполне доверяла им. И относилась она к ним по-разному: к одним уступчиво и на равных, к другим принципиально и сдержанно, к третьим свысока и даже пренебрежительно.